Поэты и цари

Слава Горького росла и была неадекватна его таланту. По-моему, писатели, интеллигенты, режиссеры и иностранные критики были под «эффектом Раскольникова», который в ноги поклонился Сонечке Мармеладовой не потому, что одобрял проституцию, а потому, что в ее образе «всему человеческому страданию поклонился». Так и здесь: Горький был из народа, обожаемого, страждущего народа, он знал народ и принес о нем весть, на нем лежал отблеск грядущего огня адской Смуты, ошибочно принимаемый за свет путеводной звезды или скаутского костра. Из него сотворили кумира и охотно читали дальше любую белиберду, лишь бы ее запрещала цензура и лишь бы она была направлена против самодержавия. Чаяния публики и игры интеллигенции с огнем окончательно испортили писателя. А тут он еще знакомится в 1900 году с шалой аристократкой, актрисой МХТ Марией Федоровной Андреевой, которая вбила себе в свою красивую пустую головку марксизм (как впоследствии Инесса Арманд). Она влюбляется в Горького и тоже портит его своими восторгами. И вот он возвращается к «деятельности», бросая свое писательское дело. В 1910 году, в марте, он участвует в «несанкционированном митинге» у Казанского собора. Митинг и борьба за гражданские права – это нужно, это хорошо. Митинг был студенческий. Но увы! И там не обошлось без социального протеста и лозунга «Долой самодержавие!». Горького арестовали в Нижнем Новгороде в апреле и обвинили еще и в приобретении мимеографа для печатания воззваний к сормовским рабочим. Однако великодушные жандармы через месяц отпускают его под домашний арест, а потом выселяют в Арзамас.

Арест, хоть и недолгий, очень повредил творчеству Горького. Он пишет уже не просто бездарный, а вредный памфлет «Песня о Буревестнике». Все, что нужно воспаленному общественному сознанию (а тормоза отказали и у писателя, и у его поклонников). Все здесь есть: и тучи, и робкие гагары, и испуганные чайки, и жирный пингвин (то ли мещане, то ли филистеры, то ли верноподданные). Один Буревестник вопит: «Пусть сильнее грянет буря!» Через много лет великий писатель Фазиль Искандер в «Кроликах и удавах», диссидентско-либеральном манифесте, скажет, что буревестники всегда кончают тем, что становятся горевестниками. Но общество в восторге, а цензура всегда дура: из-за горьковской чуши закрывают журнал «Жизнь», после чего памфлет расходится во всех губерниях в листовках и списках. Ведь даже из безобидного «Коновалова» цензура выкинула те места, где Алексей Пешков читает пекарю роман о Стеньке Разине.

А дальше – пошло-поехало. В 1902 году в МХТ были поставлены две очень слабые пьесы: «На дне» и «Мещане». Цензура и жандармы «сделали» Горькому «биографию». Это ново, это оригинально. Читать и смотреть Горького становится престижно. Читатели и зрители чувствуют себя инсургентами, причем задарма, без риска, а это очень приятно. Поэтому пьесы идут с триумфом, а Горького в 1902 году избирают почетным академиком по разряду изящной (!) словесности. И тут Николай II делает такую же потрясающую глупость, как в случае с анафемствованием Толстого (без монарха Синод бы на это не пошел) и с запретом лекций о Льве Николаевиче в гимназиях и университетах. Результаты выборов аннулированы! Тут же от своих званий отказываются и Короленко, и Чехов, а слава Горького взлетает до небес; «Мещан» ставят в Вене и Берлине, а в 1903 году выходит шеститомник Горького и выдерживает пять изданий. Теперь уже Горький входит в моду и в Европе. Он – визитная карточка бурлящей страны и грядущей Смуты.