Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

Бродский говорил, что о Нью-Йорке невозможно писать стихи, потому что этот город не поддается внутреннему ритму поэта. Что вы думаете об этом как музыкант и поэт?

Обо всем можно писать. Бродский слишком категоричен. Я не очень понимаю, что он имел в виду. Ему следовало бы сказать: «Мне не удалось написать стихов о Нью-Йорке». Это было бы честнее. Удалось ли мне? Думаю, на пачку открыток хватило бы. Кстати, это идея!

Существует ли для вас проблема «перевода» языка американского города и новой географии вообще на язык рифмованного русского стиха? С чем «рифмуется» Нью-Йорк по-русски и может ли такой «перевод» служить средством обживания нового пространства?

Нью-Йорк у меня зарифмован только в одном стишке:

 Развевающееся платье

 старушки на самокате. Народные песни и пляски пьяного в инвалидной коляске. Негритянка в ушанке. Ангел, играющий на тальянке. Озирающаяся зорко

 юниорка Нью-Йорка.

Зарифмованные живые впечатления. В моей памяти содержится масса таких движущихся картинок. Еще у меня есть эссе «Музыка в Нью-Йорке», где тоже собраны кое-какие картинки[343]. Вообще Нью-Йорк для меня – это прежде всего слуховое явление. В этом эссе я попыталась собрать свои главные впечатления о звучании города. У Шостаковича, который незадолго до смерти приезжал в Америку лечиться, есть воспоминания о Нью-Йорке, где он описывает, как услышал город с высоты небоскреба[344].

А что для вас Нью-Йорк по сравнению с остальной Америкой?

Ее квинтэссенция. Я не разделяю всеобщего мнения, что Нью-Йорк не имеет ничего общего с Америкой. Хотя не исключено, что я так говорю, потому что нигде за пределами Нью-Йорка не была больше трех-четырех дней.

Вы сказали, что совсем не знали английского, когда приехали. А в последующие годы не появился ли для вас некий поэтический потенциал в области, где два языка – русский и английский – накладываются друг на друга, пересекаются?

Нет. Никогда английские слова или сочетания английских слов меня ни на что не вдохновляли, не высекали поэтической искры.

А в сочетании с русскими?

Они никогда не смешиваются – как масло и вода.

Но у вас есть текст о сосуществовании двух миров, где местоимение одного языка обыгрывается в категориях другого: «На два дома: то в аду, то в раю. / На два мира: то в родном, то в ином. / На две буквы: буква Я, буква Ю. / На два фронта: там отбой, тут подъем».

Вы меня поймали. Есть еще один стишок с такой строкой: «Не как я хочу, но как Ю». Вообще, эти «Ю» и «Я» – мучительная вещь. Я, например, заметила, что на линии метро «Q» в Нью-Йорке есть станции «Avenue I» и «Avenue U» и между ними четыре или пять остановок. «Там отбой, тут подъем» – это, конечно, про часовые пояса. Я только сейчас заметила, что эти стишки знали про смерть Стива, когда я еще не знала.

 Не мигая, смотреть, как срастается вода за кормой, в ожидании, когда жизнь и смерть рассчитаются на первый-второй.

Это наше последнее путешествие, в Сиэтл. Мы плывем на пароме и уже знаем, что осталось недолго. Хотя стихотворение написано за несколько лет до этого. То в аду, то в раю… Я тогда себя сравнивала с Персефоной, которая должна делить время между Аидом и землей. Аидом, конечно, была Москва. Но все это, естественно, не для рифмы. У меня вообще ничего не бывает для рифмы. Я довольно ответственно пишу стихи.

В какой мере для вас важно эмигрантское наследие Нью-Йорка и литературной среды, которая здесь возникла?

Совершенно не важно.