Поезд дальнего следования

Эта стрела попала в яблочко. Я только и думал о том, что расслабился и непростительно трачу время. И озабоченно пробурчал:

— Я не стою на месте, как видите. Напротив, еду в этом экспрессе. А вообще говоря — примериваюсь.

Однако полковник не унимался:

— На ком же остановили внимание? Имею в виду — какая среда?

Я нехотя уронил:

— Геологи.

Мой голос прозвучал неуверенно. В те дни в голове моей была каша. С одной стороны, я был бакинцем, родился в городе, где добывали и в то же время искали нефть. С другой стороны, эта тема стала давно освоенным месторождением, давно уже — общее достояние, сюжет индустриальной эпохи. Единственным моим шагом в сторону было решение поменять географическое пространство — нефть в моей пьесе будут искать уже не на Каспии, а на Волге.

Такое решительное отторжение бакинской маслянистой волны, знакомой с младенчества, ради саратовской, было комичным поиском свежести, чем-то похожим на анекдот. Он был обречен на неудачу не только потому, что я бросился в чужую воду, но оттого, что я все равно оставался в тисках той производственной драматургии, которая царила на сцене. Я принял условия этой безмозглой, заранее обреченной игры. Даже сегодня, когда уже минуло больше шести десятилетий, я вспоминаю о ней со страданием, чувствуя острый ожог стыда.

Надо отдать Холодовскому должное. Его реакция была точной. Он вынул свою записную книжку и стал усердно ее листать.

— Правда жизни! — полковник почти пропел два наиболее частых слова из руководящих статей и непременных постановлений. — Правда жизни! Кто ж вас проконсультирует? Лена? Любочка? Мария Борисовна?

Глядя на то, как он озабоченно смотрит на номера телефонов, я осведомился:

— Геологов ищете?

— Кого же еще? Нет, не Мананочка… Вот Нина Арсеньевна. Теплее. Больше того, почти горячо. Она — подруга моей Светланы. Муж Нины что-то искал в наших недрах. Какой-то свой шанс. Не помню, что именно.

— Светлана — это ваша жена?

— Я холост, не помню, с какого года. Моя женщина. Так будет точнее. Роскошная дама. Я вас представлю, как только мы вернемся в Москву.

Мы выпили за тех, кто отсутствует. Жека сказала:

— Воображаю, как оба вы там помашете крылышками.

Эва сурово поджала губы, потом со вздохом произнесла:

— Все москвичи очень жестокие и очень высокомерные люди.

Полковник веско сказал:

— Не все. Бывают все-таки исключения. Я, например, сама доброта.

Она неуступчиво повторила:

— Вы думаете, раз вы из Москвы, все — ваше, все вам принадлежит.

— А так и есть, — сказал Холодовский. — Светлана просекла это сразу.

Стоило вспомнить мне интонацию, с которой он выразил эту уверенность, и я без напряжения вспомнил почти забытое четверостишие:

Полковник Холодовский,Улыбчивый нахал,О пассии московскойМечтательно вздыхал…

И вслед ему понеслись другие:

"— Красотка, лапка, душка…Отлично сложена.Есть у нее подружкаИ, кстати, не одна.Когда вы возвратитесьПод сень кремлевских стен,Сведем вас, юный витязь,

С любою из сирен.Перехожу на шепот,Уместный при свечах…"Большой житейский опытДышал в его речах.

Кавалерийскую речь полковника я зарифмовал достоверно. Но надо было еще припомнить то, как я начал и чем закончил железнодорожную ностальгию.

Я должен был, прежде всего, вызвать в памяти сумерки в коридоре вагона, куда мы вышли — Жека и я, — чтобы остаться вдвоем, без свидетелей.

Стояли у окна и смотрели, как мимо нас, едва появившись, уносятся, сразу же пропадая, печальные мохнатые чащи, как все темнеет и холодеет тревожный сиротливый простор.

— Эва — ожесточенная женщина, — сказала неожиданно Жека.

— Ожесточишься, — сказал я с участием, — в двадцать шесть лет в дверь не проходишь.

Жека помедлила и вздохнула:

— Жизнь — не тетка.

Я усмехнулся:

— Давно поняла?

— Я-то? Давно, — кивнула Жека. — Ты посиди на стольких процессах, тут хочешь не хочешь, поймешь, что к чему и как оно есть.

Я согласился:

— Хорошая школа.

Жека кивнула:

— Еще какая. Люди на скамье, как на сцене. Сильно меняются. Либо текут, либо, наоборот, каменеют. Прежними только не остаются. Когда перед тобой прокурор, а сзади — конвой — от всякого прошлого ровно ножом тебя отрезает.

И рассказала мне, как однажды она возвращалась в автозаке вместе с пятью приговоренными. В тот день приговор огласили поздно — когда заседание завершилось, была уже глубокая ночь. Конвой и водитель ей были знакомы, они предложили ее подвезти, благо им было по дороге.

Жека сидела рядом с солдатиком. Напротив, на железной скамье, теснились пятеро осужденных — Жека их называла: осу€жденные, так же, как все ее сослуживцы. Троим из пяти была назначена высшая мера — один из смертников сказал ей:

— Гляди и запоминай. Тебе еще жить. Привет прокурору.

Я спросил ее:

— И что ты ответила?

Жека вздохнула: