Поезд дальнего следования

Мы вышли проститься с нашей попутчицей. Я с Холодовским несли чемоданы, Жека набросила платок на круглые пшеничные плечи.

Навстречу Эве шагнул мужчина среднего роста, в коричневом пыльнике. На озабоченном хмуром лице под круглыми золотыми стеклышками мерцали маленькие буравчики. На взгляд ему было лет пятьдесят.

Эва вскрикнула, словно его появление было для нее неожиданным. Потом она раскинула руки и заключила его в объятия. Мы торопливо попрощались.

— Зато люблю тебя одного, — со вздохом проговорила Жека.

— Не придуши его ненароком, — чуть слышно попросил Холодовский.

Но поезд уже застучал, загремел, Дербент растворился, пропал, исчез, а с ним исчезли супруги Фройде, и я привычно успел подумать, что вновь мелькнули чужие судьбы, как сложатся они — не узнаю.

Мы отдали должное коньяку, и Жека как будто прочла мои мысли. Она негромко произнесла:

— Всех не упомнишь. Были и не были.

Я возразил:

— Зависит от памяти.

Полковник авторитетно кивнул:

— Нет ничего ее важнее.

И, повернувшись к Жеке, добавил:

— Особенно если служишь в юстиции.

Жека окинула меня внимательным взглядом, потом осведомилась:

— Много в Баку у тебя знакомых? Или в Москве уже всех забыл?

— Полгорода, а может, и больше. Я никого не забываю.

— Какой ты общительный! Просто ужас.

Помедлив, спросила:

— Писателей знаешь?

— Конечно. Всех, кто марает бумагу.

— Поэтов тоже?

— Всех до единого. Я ведь и сам сочинял стишки.

Я обронил это признание со снисходительной усмешкой. Она означала, что я уже вырос из детских штанишек. Да, отдал дань почти неизбежному рифмоплетству. Был у московского драматурга в начале творческого пути естественный голубой период. Кто в своей юности не грешил?

Но Жека оставалась серьезной.

— А Шумского и Брона ты знал?

— Спрашиваешь, — сказал я небрежно.

Мы не были близкими приятелями, но сталкивались время от времени. И как иначе? Наш повседневный литературный пятачок был мал и тесен — все знали всех.

— Давно ты с ними свела знакомство?

— Да нет, не очень, — сказала Жека.

И помрачнела:

— Наша толстуха тут уверяла: друзей не бывает. Бывает. На удивление даже.

Да, они были неразлучны. Почти везде появлялись вместе. Длинный, худой, узколицый Шумский и плотный, всегда приветливый Брон. Это была несомненно тесная, но своеобразная дружба. Брон восхищался своим товарищем, Шумский его опекал, поддерживал и разрешал себя обожать.

То был молчаливый, ушедший в себя, наглухо застегнутый малый. Писал он, чаще всего, многословные меланхолические баллады и драматические поэмы. Однажды он негромко признался, что тянет его к роману в стихах, он понимает, что только эпос может вобрать в себя нашу жизнь. Если стихи его умещались в несколько строф, он, точно стыдясь невольно обнаруженной слабости, нехотя говорил: "Это — подступ. Я их написал для разбега". Не слишком веселые монологи, странные, смутные, многозначительные, с явным мистическим подтекстом. Помню одно стихотворение, названное им "Силуэт", его завершали такие строки: "И кто ж из нас двоих — силуэт? Он ли, я ли? Не знаю".

Вести разговор с ним было непросто. Когда он отвечал или спрашивал, почти не смотрел в глаза собеседнику, взгляд его медленно блуждал по сторонам и вдруг застывал, словно уткнувшись в незримую стену.

В последний раз мы столкнулись случайно, за месяц до моего отъезда. Стояла горячая ранняя осень, с Каспия терпко тянуло моряной. Все было, наконец, решено — когда я блуждал по бакинским улицам, я будто прощался и с ними, и с прошлым, со всеми милыми сердцу призраками.

Так вышло, что Шумский шагал один. Брона почему-то с ним не было. Мы поздоровались. Я спросил:

— А где же Игорь?

Шумский нахмурился.

— Хворает. По-вашему, мы постоянно должны быть вместе? Это не так. Мы — не сиамские близнецы.

Я отшутился:

— И он и вы имеете право на личную жизнь. Это бесспорно. Как Ильф и Петров. Тем более, вы даже не соавторы. На всякий случай, прошу прощения.

Шумский сказал:

— За что вас прощать? Все мы подвержены стереотипам. Похоже, мы с Броном воспринимаемся как некое единое целое. Забавно. А в общем — закономерно. У нас коллективистское общество, коллективистское сознание. Ему присуще, ему соответствует коллективистское восприятие всех существующих отношений.

Потом без перехода спросил:

— Вы, говорят, собрались в Москву?

Я неожиданно для себя почувствовал смешное смущение. И с принужденной улыбкой кивнул, как будто сознаваясь в проступке:

— Да. Это так. Я понимаю, что это выглядит авантюрой.

Глядя поверх меня, он сказал:

— Ну почему же? Разве вы первый? Мы с вами молодые люди. В такие годы садятся в поезд и едут в столицу. Примеры известны. Надеюсь, что в ней вам будет приятно.

— Спасибо. Если мне повезет.

Он улыбнулся и бормотнул:

— "Если повезет". "Повезет"… Все-таки занятное слово. Вот бы понять, что в него вкладывают.

Я ощутил непонятную грусть и неуверенно отозвался:

— Даже не знаю, что вам ответить.

Шумский сказал:

— Не рефлексируйте. Коли решились — только вперед. У каждого собственное везение и даже собственная Москва. Это зависит от установки.

Я с интересом его спросил:

— Что вы имеете в виду?

Шумский сказал, пожав плечами: