Поездка в горы и обратно

…Не будь циником, одернула себя Лионгина Губертавичене. Так как чувствовать себя циником не очень приятно, она постаралась выкинуть из головы Ральфа Игермана, заслуженного артиста Туркменской ССР и Якутской АССР. Это было тем более нетрудно, что у них в Гастрольбюро давно разработан неизменный ритуал. При встрече перед носом неизвестного маэстро вырастал цветочек в целлофане. А если знаменитость — в целлофане шуршит уже не одна, а три гвоздики. Разница только в этом. И еще… Знаменитости цветочки вручала бы она сама, коммерческий директор бюро, наведя перед тем красоту в парикмахерской.

Лионгина смахнула бумаги со стола — легкое, грациозное движение доставляло ей удовольствие. Так же привычно и ловко заперла ящик. На столе не осталось ничего, что могло разжечь любопытство уборщицы, когда она утром примется тут орудовать. Можно отправляться. Встала, потянулась к выключателю. Плечо свело от усталости — не нажала. Что же я сегодня делала? Два вызова в министерство. Переговоры с ремонтниками, испохабившими все помещение бюро своими заляпанными известкой спецовками. Авария — рабочего сцены чуть током не убило. Конечно, сам виноват — с утра набрался. Артисты, их претензии. Заседание месткома. Абонементы, общественные распространители билетов и т. д. и т. п.

Лионгина вновь опустилась в кресло, еще теплое от ее тела, вытащила ключики. В ящике блеснула целлофаном пачка сигарет «Таллин». Утром было две. Одну, только одну сигаретку. Курила жадно, давясь дымом, будто кто-то мог подскочить и отнять. Под ложечкой тлело что-то радостное, запретное. Хватит, уже хватит, приказала себе после второй сигареты. Сердце билось учащенно, кровь пульсировала волнами. Остро воспринималось все окружающее, шумно рвущийся в окна город. Что-то запоет Алоизас? Несет, как от пепельницы! Ничего, пока дотащусь, выветрится.

Странно, никто сегодня не преподнес коробки конфет, духов или иного «сувенирчика». Особенно приятно получать цветы. Процокала по увешанному плакатами коридору. Помнится один, много раз виденный: над яйцевидной планетой навис готовый растоптать ее солдатский башмак на огромной подошве. Прошмыгнула мимо, едва покосившись.

Никто не обратил на Лионгину внимания и у выхода, где красным и синим кричала афиша: РАЛЬФ ИГЕРМАН. Если бы несла букет, ели бы глазами. Подумала о себе, как о посторонней. Прохожие стремительно проносились по улице, не поворачивая голов. Невежды! Одни ее сапожки чего стоят — итальянские, последняя мода, приспущенные голенища! Она откинула головку и зашагала словно на ходулях, вслушиваясь, как поскрипывают мягкие, кокетливо собранные в складочки голенища. Наконец-то на ней желанные сапожки! В ФРГ купила. Не так-то легко было напроситься в няньки детского ансамбля, подтирать носы и задики. Не легче из валютных грошей выкроить на такое чудо. Сапоги есть, а необходимый антураж: перчатки, сумочка? С ног сбилась, пока выцарапала у вильнюсских торгашей. Сказка без конца, вздохнула она. Выходит из моды пальто, хотя с перелиной, что стройнит фигуру. Долго бушевавший циклон моды сменился антициклоном. Ничего, что-нибудь придумаю. Шубки всегда в моде. Как видение яркого заката, полыхнула в мозгу шубка. Еще не план, не наметки — так, розоватая рябь в луже, которую разбрызгают ноги прохожих. Тсс, пока что об этом ни звука, товарищ коммерческий директор! Титул новый, как и должность, поскрипывает и слегка пьянит.

Вновь красным и синим мазнула по глазам афиша. Вторая и тут же третья. Весь город увешали. Какой-то Игерман. Она приостановилась, опять двинулась. Гигантская реклама… Твоя работа! Сама с собой кокетничаешь? Не придется ли каяться? Завтра кто-нибудь непременно подложит свинью. Обязательно напортачит или, от вящего усердия, сделает, чего не следовало. Подтрунивая над собой, Лионгина почти жалеет, что не поехала на аэродром сама. Совсем бы расстроилась, знай, как все сложится дальше.

Ветер швыряет в лицо брызги моросящего дождя, носит туда-сюда почерневшие листья. Лионгина Губертавичене встряхивает головой, отгоняя заботы прочь. Конец дня принадлежит ей. Она любит этот съежившийся, как шагреневая кожа, отрезок времени, когда еще не темно и уже не светло. Когда перины облаков наглухо закладывают в небе блеклые разводья. Когда фронтоны домов и лица людей теряют от мглы и порывистого ветра определенные очертания. Сорвавшийся с вяза листок остро царапнул Лионгине щеку, мгновение, и чьи-то пальцы сорвут с лица маску. Невидимую. Так приросла, так эластична, что уже неразличима. Сама ее не чувствует. Разве что в такой час, когда все спуталось: может пойти снег, может дождь, может и гром загреметь. Лионгина успела поймать порхающий лист и растирает его пальцами. Сама себе доказывает, что нет ничего, не зависящего от ее воли.