Поездка в горы и обратно

Если удастся втянуть его в игру — это заменит живую радость. Алоизас не собирается подхватывать шутливую пикировку. Под мягкими шлепанцами поскрипывает пол, слышно затрудненное, с присвистом, дыхание, словно дышит не один, а сразу двое. Лионгина так и видит расстегнутую на груди рубашку из толстой фланели. Шурша, трется об нее седоватая шерсть, которой оброс подбородок. Алоизаса тянет к тахте, как медведя к берлоге, уже истосковался по теплу и неподвижности.

— Затянулся просмотр. Так что, котик, скоро не жди!

Он не спрашивает, какой просмотр.

— Бригада на нефтяной гигант в Мажейкяй, ансамбль «Лилии», трио Йонайтиса! — Алоизас молчит, и ее служебная скороговорка обрывается. Лгу, оправдываюсь, а ему безразлично. Нет, не одобряет. Раз и навсегда. Интересно, была бы у него возможность бесконечно дрыхнуть, если бы я не разрывалась за двоих, — сердится она.

— Тебе, кажется, не в новинку.

Его бормотание доносится через добрую минуту. Нащупал мягкое кресло, плюхнулся. Дыхание успокаивается, но все еще кажется, что дышат двое, один — глубоко, другой — верхушками легких. Сейчас уткнется в какой-нибудь журнал.

— Хоть бы притворился, что огорчен, котик.

— Я огорчен. — Голос звучит глухо из-за того, что он полулежит.

— Другой радовался бы свободе! — остается кольнуть, чтобы не уснул.

— Я и радуюсь. Разве нет?

— Так радуешься, что забыл спросить, когда вернусь.

— Вернешься. Куда ты денешься.

— Постараюсь не мешать как можно дольше!

Лионгина берет реванш за его равнодушие, неповоротливость, за не желающую прийти на помощь инертность. И все равно постоянно ощущает Алоизаса — как время, когда останавливаются часы, как подкрадывающуюся сквозь бесконечный туман зиму. Нет, иначе. Эта его инертность, независимая от ее воли, действий и слов, — словно тормоз в быстро несущейся автомашине. Войдя во вкус, умчалась бы невесть куда, если бы не тормоз.

И Лионгину снова охватывает игривое настроение.

— Еще тысяча дел, не волнуйся. Летаю на новенькой «Волге»!

— Так и надо было сразу говорить. Я горжусь тобою.

Она видит бледную, заблудившуюся в его бороде кривоватую усмешку. Похожую на неожиданную находку — старую игрушку или давно потерянную брошь.

— И я — тобою, котик! Не поленись заварить себе чай. В холодильнике, в зеленой мисочке — котлеты.

— Ладно, — не споря, соглашается Алоизас. Слышится шорох — свободная от трубки рука листает журнал.

— Хотя постой, не затрудняйся! Попроси Аницету. Она разогреет. Поешьте оба, не дожидаясь меня.

— Нет ее, твоей… Аницеты. — Голос такой, будто Алоизас старается сохранить дистанцию, не прикоснуться ненароком к постороннему человеку.

— Где же она?

— Откуда я знаю? — И уже с досадой: — Не таскаться же мне за ней.

— Бедный мой котик. Всеми, всеми покинутый! — прыскает в трубку Лионгина, сама не понимая, чему смеется. — Придет она, прибегу я. Пока что посмотри телевизор. Хорошо, котик?

— Подожди, кто-то там топчется у дверей. Может, эта твоя Аницета. — Алоизас беспокойно шевелится — снова шуршит борода и страницы журнала.

— Всего! Не скучайте там, ладно? — отпускает его Лионгина.

Он не сразу положит трубку, долго будет распутывать скрученный длинный провод. Аницета или какая-нибудь другая женщина — неважно. Его раздражает чужой человек в квартире, и это хорошо, очень хорошо, думает Лионгина. Совсем мхом оброс, если бы не приходилось хоть изредка поприличнее одеваться, быстрее управляться в ванной или клозете, улыбаться из вежливости.

Трудно свыкнуться с мыслями о чужой женщине в квартире. Особенно с тем, что она — Аницета. Встретились с ней после десятилетней разлуки, что равнозначно вечности. Обеденное время, на проспекте толпы народа, возле ресторанов и кафе гомонят очереди, а сверху чистое небо и красиво парящие, наполняющие город живительным шуршанием, медные листья. Оторопев от неожиданности, они едва коснулись взглядами друг друга, своих новых, много и одновременно мало что говорящих обликов и разошлись в разные стороны. Вынырнув через минуту, уже разделенные островком толпы, обе спохватились, что не сообразили остановиться. Оглянулись с сожалением, глаза снова встретились. Лионгина вздрогнула, давно не испытывала такого волнения — я что, я с головы до пят другая, но Аницета? Неужели могла так измениться черная, как головешка, дылда, лицо которой всегда безобразил нос? Глаза маленькие, нос длинный, тонкий, не нос — ножик, хлеб резать, а тут интересная, худощавая, знающая себе цену женщина! В тот же день снова мелькнула былая приятельница, шляпка и грим принадлежали Аницете и вроде бы не Аницете — все по последней моде, все как у всех — свидетельство вкуса и возможностей женщины, неустанно следящей за собой. Они вторично разминулись, если встречная действительно была Аницетой, а не кем-то похожим на нее, то черные глаза молча подтвердили, что это она и что готова узнать подругу.

Коллега из московского Гастрольбюро конфиденциально сообщила по телефону, что испанская танцовщица Нуньес весьма средненькая, и все-таки с осаждаемой просителями Лионгины в тот вечер лился пот.