Поездка в горы и обратно

Только не позволить ему признаться, вывалить содержимое помойного ведра… Ему станет легче, конечно, легче, когда слезами раскаяния смоет прилипшую грязь. А мне? Он уже во сне раскаивался, погрузившись в нирвану младенчества. А мне, каково потом жить мне, с головы до ног вывалянной в нечистотах? В голове Лионгины, как бы сконцентрировавшись в нескольких мгновениях, пронеслась вся ее жизнь. Одно из этих мгновений кануло в прошлое, другое — поджидает, ощерив пасть. Много лет назад юная и неопытная, она потеряла голову. Что было причиной, горы или молодой горец, сама не поймет. Так заполыхала, что чуть не сгорела, однако удалось совладать с собою. И откуда только взялись силы? Ведь замерзала, совсем было потеряла сознание, а вокруг от раскаленного солнца пылали камни. Кто она, чья и откуда, позабыла, страсть туманила голову, сбивала с ног, но все-таки сумела тогда понять, что достаточно ей ступить вслепую еще шажок — и она убьет Алоизаса. Глупая, не знающая жизни девочка удержалась на ногах, когда под ними дрогнула земля, а он… Нет, нельзя позволить Алоизасу… нельзя разрешить ему признаться… рассказать, как он там с Аней… Не самое страшное, что переспал с другой женщиной, хотя все достаточно ужасно и отвратительно. Самое страшное, что опять, как и тогда, почти в доисторические времена, вся тяжесть взваливается не нее — не на него. Ей предлагается сделать выбор — не ему. Люди добрые, как смогла бы я жить с Алоизасом, если бы стала не жалеть, а презирать его? Располневший, с косными привычками, старый — да, старый! — он сделал то, чего не позволила себе восторженная восемнадцатилетняя девчонка, и тут же, ужаленный болью и угрызениями совести, спешит переложить их на нее… На ту самую легкомысленную девочку, которой скоро тридцать семь и позвоночник которой уже не так гибок — может не выдержать нового удара. Многое отняла жизнь — не только веру в чудеса, но и в бескомромиссную порядочность! — однако она всегда знала, что делает, и не пыталась избежать ответственности. Поэтому ей и не за что презирать себя, пусть часто себя ненавидит. И тогда, и теперь — во все времена! — важно удержаться на какой-то черте, хотя многое замарано, заплевано, заложено или продано. И все-таки должно же быть нечто, чего придерживаешься, стиснув зубы, ни на что при этом не надеясь, не рассчитывая ни на какую выгоду или утешение?

Нет, не даст она Алоизасу признаться, как он… с Аней.

— Совсем забыла. Директор ждет. Бегу докладывать о победе — получаем превосходный рояль! — Она тяжело поднимается, бежать, конечно, не сможет, но как-нибудь доползет. — Будь осторожнее на улице… котик!

Алоизаса шатает, когда он уходит, придерживаясь за стены. Вот перед ним площадь — пустая, словно сцена, готовая стать местом действия для новой человеческой трагедии или трагикомедии. С голубого неба падают редкие крупицы. Когда солнце цепляется за шпиль башни, в вышине вспыхивает точка. В чистой синеве горит осколок блестящей жести. Снова она? Снова воздушная гимнастка? Раскачивается на невидимом канате, изредка пронизываемая солнечным лучом. Она не только качается, она прыгает и кувыркается, становится на голову, маленькую, гладко причесанную головку, а ноги держат… откуда-то свалившийся сверкающий красным лаком концертный рояль. Эй, осторожнее! Ведь яростный, кипящий от ревности и ненависти человечек уже кричал, и ты уже падала с высоты, влекомая земным притяжением. Должна была разбиться, превратиться в горсть пыли, в жестяной могильный цветок. Или притворилась, что падаешь, а на самом деле взлетела еще выше и теперь вот кувыркаешься? А может, никто и не кричал? Может, не рискнул раскрыть пасть этот скрючившийся во мне гадкий человечек? Нет, орал, все тело, мышцы и мозг ноют от его крика. Вопил, выл, но ревность и месть слишком слабы, чтобы преодолеть разделяющее нас расстояние. Дух захватывает, когда следишь за порханием серебряного мотылька в пространстве, за его ошеломляющими пируэтами. Красиво, необыкновенно! Кувыркайся, пари, милая, я с благоговением и благодарностью буду следить за твоим полетом… и молча.

Между тем Лионгина Губертавичене наблюдала в окно, как удаляется Алоизас. От судорожной улыбки болели скулы. Улыбаться — тоже работа, трудная работа. Бедный Алоизас. Бедная Лина. Бедные они оба. Внезапно в ушах возник тонкий звон, будто задели натянутую струнку, — что-то оборвалось внутри головы. Лучше всего сесть. Лионгина двинулась к столу, но голова кружилась, как после взрыва, и ноги подкашивались, будто у пьяницы, старающегося не упасть. Стол удалялся, пришлось схватиться руками, чтобы он не отшвырнул и, встав на дыбы, не ударил по звенящей голове. В непрекращающийся резкий звон врезался звонок телефона.

— Выбили вторую половину рояла? Поздравляю!

Лионгина молчала. Ляонасу Б. показалось, что он поскупился на комплименты.

— Поздравляю! Поздравляю! Такая победа! Что бы мы делали без вас, Лионгина? Ни единого дня не смог бы я без вас!..

— Пустяки… Какие пустяки… — процедила она в ответ.