Поездка в горы и обратно

Продираясь сквозь заросли померзших слив — колючки цеплялись и рвали бороду и одежду, — бежал Алоизас, пока наконец не вынырнул на ровно скошенное ржище, вдоль которого вился сухой пыльный проселок с засыпанными гравием ухабами. Пройдя вперед по этой дороге, он уперся в аккуратный, покрашенный в ярко-желтый цвет забор, сквозь частокол мерцали розы, почему-то без запаха, а за забором мотали головами и скрипели шлеями другие лошади. Такие-то и были ему нужны, вот за какими он отправился! Не одна и не пара топталась там — тройка хорошо кормленных вороных с блестящими на солнце боками, крупами, холками, новенькая сбруя сверкала золотом латунных бляшек. Эти-то мне и нужны, повторял он себе, слегка сторонясь коней, роющих копытами землю, но на пластинке памяти совершенно стерлись бороздки, и Алоизас никак не мог — хоть убей! — понять, зачем понадобились ему кони. Пристяжную держал за узду одноглазый, неизвестно каким образом успевший оказаться здесь раньше Алоизаса. Он уже не в лохмотьях, в черной шляпе и красивом черном лапсердаке, будто собрался в синагогу или в другое торжественное место, а незрячая глазница снова по-приятельски подмигивает: говори, любезный, тебе надо. Алоизасу вдруг стало ясно, что стройные черные кони, торжественная нарядная сбруя понадобились ему для того, чтобы проводить к месту вечного покоя непохороненную Гертруду. Да, до сих пор она не похоронена, о чем свидетельствует и отсутствие памятника. Едва вспомнилась Гертруда, как он увидел ее стоящей меж кактусов. Теперь понятно, почему розы не пахнут, не розы это, а кактусы, выбросившие по огромному красному цветку. Гертруда склоняется над нерасцветшим шишковатым недоростком, не боясь колючек, и что-то говорит. Ругает его, Алоизаса, почему запустил старую усадьбу, совсем заросла сорняками? — Не моя это усадьба, возразил бы он ей, однако куда больше волнует странное совпадение: искал коней для торжественных похорон сестры, а она, оказывается, жива! Гертруда подняла голову, будто что-то неожиданно увидела. И оба они — одноглазый еврей, застреленный фашистами в карьере, но живой, и Гертруда, погибшая под колесами троллейбуса и тоже живая — даже усики над губой шевелятся от дыхания! — уставились в его сторону, словно за спиной у него кто-то стоит. Обернулся — никого, абсолютно никого, только он один, только его черная тень подрагивает на белесой от пыли дорожке, — так чего ж эти двое пронзают его взглядами? Тут рядом с сестрой и одноглазым незаметно вырастает третий, в его худых пальцах белый носовой платок, выпачканный соком земляники. Алоизас с удивлением узнал отца, хоть и забыл его лицо, тем более не помнил пальцев и платка. Все трое внимательно на него уставились, и Алоизаса вдруг как обожгло — эти кони нужны ему для будущих собственных похорон, которые скоро состоятся, может быть, даже сразу, хотя он и не умер, в то время как они уже умерли, точно умерли, и ничего им больше не нужно, даже теней! В ужасе он собрал все силы и прыжками помчался прочь. Дорожка запылила, клубы пыли заслонили сестру, одноглазого и отца: исчезли и желтый забор, и кактусы, только лошади скакали следом, все громче и громче за спиной топот их копыт. Алоизас бежал что было мочи, однако расстояние между ним и тройкой все сокращалось. Слышны были не только перестук копыт — грохотали колеса, скрипели рессоры, ударяли подвязанные хвосты. Все ближе карета, а горячее дыхание коней, кажется, ерошит вставшие дыбом волосы. Алоизас упал, вскочил. Сердце колотилось, открытые глаза ничего уже не видели. Он был дома, в своей постели. Сон? Всего лишь сон? Хотел рассмеяться от облегчения, что страхи провалились в туман сна, но не мог выдавить из горла ни единого звука. Оцепенев, со стучащей в висках кровью, прислушивался — не загремят ли вновь безжалостные копыта. Значит — все? Уже не будет ничего другого, ничего больше не успею, буду лишь ждать черную упряжку? Кони мои, мои черные кони, пронзила печальная мысль, хотя уже понял, что вздремнул после обеда, а в соседней комнате стучат маляры. Уже совсем близко они, мои вороные!..

Перепачканная, растрепанная — в квартире шел ремонт, — Лионгина проскользнула к телефону. Звонил майор милиции, пронзительный, как сверло, голос.

— Простите, товарищ директор, важное дело. Снова ваш гастролер!

— Гастроли давно кончились. Мы за него не в ответе. — Она выдержала паузу и равнодушно поинтересовалась: — Опять что-то случилось?

— Многое! Начать с того, что в настоящее время он в больнице.

— Принудительное лечение от алкоголизма? Этого следовало ожидать.

— Не торопитесь, товарищ директор, не рубите сплеча. Как вам, очевидно, известно, Игерман ездил по заводам, совхозам. Со стишками, рассказиками. В одном придорожном магазине выпивал с какими-то типами. Выпили, поспорили из-за чего-то, Игерман, в чем был, выскочил на улицу. Погнались за ним, захватив его дубленку. Как в воду канул. Ну, решили ребята, что он остановил грузовик, и вернулись допивать. А Игерман убежал недалеко, забрался в скирд соломы. Утром его нашли скотники.