Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

Но, к сожалению, это еще не все. У нас всегда находились люди, проповедовавшие своего рода «активность», вмешательство в наши плачевные и безнадежные обстоятельства и при этом так поносили иезуитов и Игнация Лойолу^[137], будто Игнаций Лойола был лично ответственным за безысходное положение нашей угнетенной страны.

Одни такого разбора активисты стали агитаторами и агентами королевского сербского правительства радикалов^[138], другие в качестве сторонников «чистого искусства», «l’art pour l’art», выступали за «свободу творчества и наслаждений». Такова была наша интеллектуальная элита. Сегодня, спустя пятнадцать лет и учитывая все, что за эти пятнадцать лет произошло, не подлежит никакому сомнению, что наши интеллектуалы до смешного скользили по поверхности, путались вокруг сути вещей, и события влекли их за собой. Без убеждений, без воли, без знаний, без программы, без характера. Будь в людях той поры хоть какая-нибудь сила и талант, естественно, они ответили бы на беспримерное давление тех лет сопротивлением, гораздо ярче выраженным и масштабным, чем тогдашние попытки протеста.

Сопротивления, если не считать политических концепций Франа Супило, не было. Политика той эпохи впустую, без всякого результата проглотила сотни и сотни имен. Отношение к столь несокрушимым на вид центральноевропейским силам было лживым до софистики и диалектичным до фарисейства. Зеленея от унижения, делаясь белее стены, люди целовали руку Сильнейшего, а когда им время от времени плевали в лицо, они в порыве рабского самоуничижения утирались и, услужливо усмехнувшись, снова кланялись.

«О, пожалуйста! Это пустяки. Мелочи. Вы всего-навсего высочайше соизволили плюнуть нам в физиономию». У нас процветали аморальные журналистские шуточки, а подлинные значения понятий таяли, как снежинки в огне. Чахоточные таланты пописывали кое-какую беллетристику, но эту так называемую литературу с четырехсотлетней традицией никто не читал. Болото. Топь. Грязь. Кошмар. Таковы были характерные слова и символические мотивы той эпохи. Люди становились унионистами прежде всего потому, что вынуждены были бороться за кусок хлеба насущного, а потом уже из так называемых убеждений, а от унионистских убеждений до положения платного шпиона был всего один шаг. За каждым углом наших людей подстерегал дьявол; а между поклоном дьяволу и целованием его лапы, держащей иудины сребреники, с одной стороны, и непримиримым национальным радикализмом, с другой, разница была лишь в оттенках, в нюансах. Ох уж эти наши нюансы! Не существовало ни взглядов, ни концепций, ни конструкций. Подо всем этим, подобно прозрачному туману, трепетали чувства, романтический ретроспективный взгляд в тысячелетнее, давно исчезнувшее наше королевское прошлое, какие-то призраки королей в дамасских шелках и в доспехах, подобно привидениям являвшиеся некоторым нашим выдающимся личностям, епископам и каноникам. И это было все. Грязь. Тяжкая грязная почва Паннонской низменности, а под ней бледное романтическое ощущение своей принадлежности к неопределенному, туманному хорватству или югославянству.

При таких-то обстоятельствах и появился Фран Супило с своей политической концепцией. Будучи еще молодым сторонником Старчевича^[139] и редактором дубровницкой газеты «Црвена Хрватска»^[140]

, в 1893 году, вступив в борьбу с графом Куэном (в Австрии тогда правил кабинет графа Таафе^[141]), он предвидел следующие три варианта: «или хорваты победят силой своего собственного движения, или великие события в Монархии разрешат хорватский вопрос наряду с прочими проблемами, или Монархия падет в результате переворота извне».

«Мы рассчитываем на все три варианта, — писал он. — Надо готовить народ, чтобы нас не застал врасплох любой поворот событий. Так думают немногие. А ведь решающий день может наступить внезапно. Позор народу, если он не будет знать, что делать. Оправдания не спасут. Тогда он сам себе подпишет приговор».