Поездом к океану

К счастью или к несчастью – в какой-то момент Аньес перестала различать два эти состояния – о хорошем настроении Гастона Леру она узнала довольно много. Даже, пожалуй, слишком много, чтобы не испытывать раздражение всякий раз, когда его состояние души требовало соприкосновения с тем пространством, которое она определила как свое собственное. Это сердило, доводило до бешенства, но сделать с этим сейчас она ничего не могла. Надеялась, что как-нибудь само разрешится, а оно никак не разрешалось.

С тех самых пор, как Гастон перевез ее в Париж и дал место штатного фотографа в «Le Parisien libéré»[1], вопреки надежде, что жизнь наладится, все покатилось к черту. Предпринимаемые ею попытки постепенно и незаметно отдалиться и сосредоточиться на работе успехом не увенчались. И месье Леру, судя по всему, считал эту ее работу лишь капризом заносчивой аристократки. Его бы удовлетворило, если бы она вышла за него замуж и оставила желание заниматься карьерой в прошлом, о чем он однажды недвусмысленно высказался. Сделал ей предложение примерно через год с начала их связи. И это был единственный раз, когда Аньес позволила себе явить ему слезы. Может быть, потому и были они действенны, что она никогда ими не злоупотребляла. Гастон тогда легко отделался – чудесной брошью с рубином и ее собственной рубрикой фотографий, в которую Аньес окунулась с головой, пытаясь совладать с отвращением, что весь этот ее роман никак не закончится – Леру вцепился в нее всеми клешнями, намертво.

Условия Гастона были ясны. Она в газете лишь до тех пор, пока с ним. И этим довольно сложно пренебрегать. Даже если бы она была талантливее всех фотографов Парижа вместе взятых, а она не была.

Потому, надевая широкую влюбленную улыбку женщины, которую изображала вот уже два года, и молясь, чтобы самодовольный старый идиот Уврар, традиционно критиковавший ее материалы, не попался ей на пути, она двинулась напрямую в кабинет Леру. Уврар делал эту газету последние тридцать лет и всерьез считал, что даме в такой работе не место, потому старался уколоть при любом удобном и неудобном случае. Аньес, в общем-то, привыкла, и отвечала ему тем же, но сперва старалась фотографии показывать Гастону. Если бы Жюльен Уврар однажды отказался печатать ее снимки, это, несомненно, вызвало бы удивление его непосредственного начальника, который их уже успел увидать. И пусть сейчас у Аньес была собственная рубрика, которую попросту нечем заменить, но от критики лучше держаться подальше – в ее случае точно. Если и без того почти что с первого дня все знали, чья она любовница, то к чему же разочаровывать публику? И она без зазрения совести пользовалась своим положением в газете.

Ей не повезло. Уврар торчал у Леру и что-то традиционно втемяшивал этому слишком молодому, с его точки зрения, и слишком самонадеянному человеку. Да, относительно Гастона у престарелого редактора тоже было свое мнение. И тоже не самое лестное.

«В нем чего-то недостает, - услышала однажды Аньес перед обедом в бистро возле редакции, - он будто вор или самозванец! Занимается не своим делом и боится, что его уличат!»

«Ну, баба его не так уж плоха», - медом для ее ушей разлился его собеседник.

«Возможно, но уже то, что она баба, тоже доверия не внушает! Дурная парочка!» - непоколебимо парировал Жюльен Уврар и дальше сердито пил свой кофе. Аньес тогда хмыкнула и прошла к свободному столику прямо перед его носом точно так же, как сейчас, минуя редактора, двинулась к Гастону. Тогда он едва не захлебнулся и разлил горячую жидкость на собственные колени. Сейчас – только поморщился.

- Вот, месье Леру! – проворковала она, протягивая ему конверт. – В лучшем виде. Крупный план вышел особенно хорошо.

- Что это? – осведомился Гастон, приподняв брови.

- Ангел!

- Жером Вийе-е-етт! – протянул он и высыпал снимки на стол, принявшись их разглядывать. Рубрика Аньес в «Le Parisien libéré», называлась «Искры города огней»[2]. Там она размещала снимки примечательных людей, живущих в Париже. От инженеров до поэтов. От плотников и до генералов. Почти никаких текстов – все в визуальном оформлении.

Портретами Ангела она гордилась по-настоящему. Накануне была на спектакле «Содом и Гоморра»[3] и после него прошла в гримерную, чтобы запечатлеть юного артиста после представления. Еще не снявшего трико, не смывшего грим, не до конца вышедшего из образа. Уставшего и непохожего на Жерома Вийетта, который помнился с вечеринки у Риво пять дней назад. Пять дней ее горячки.

- Что ж, моя дорогая, кажется, ты превзошла саму себя! – деловито сообщил ей Гастон, перебирая фотографии. Потом взглянул на своего редактора и зачем-то ему подмигнул. Аньес не стала пересказывать ему случайно подслушанное, потому зла на старикана он не держал. – Уврар, да что вы в стороне? Смотрите. Талантливо!

- Да-да, - кряхтя, приподнялся с кресла тот и бросил один быстрый взгляд на стол. Бог его знает, что он успел увидеть, но торопливо кивнул и сказал: - Снимки как всегда…

- Хороши? – лукаво приподняла бровь Аньес.

- Хороши. Ну, месье Леру, дел невпроворот. Пойду я.