Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века

Единственным заключенным, проявившим хоть какое-то серьезное неповиновение, был профессор философии в Коллеж дю Плесси – тридцатиоднолетний Пьер Сигорнь. Он вел себя не так, как другие. В отличие от них он все отрицал. Он дерзко ответил полиции, что не сочинял стихов, никогда не имел их копий, не читал вслух и не собирается подписывать протокол допроса, так как считает его незаконным[19]

.

Поначалу бравада Сигорня убеждала полицию, что они наконец нашли своего поэта. Никто из задержанных, кроме него, не колебался, указывая на свой источник информации, частично благодаря методам допроса: полиция заявляла, что тот, кто не сможет сказать, откуда получил стихотворение, станет подозреваться в том, что сочинил его сам, – и будет наказан соответственно. Гийар и Боссанкур уже подтвердили, что Сигорнь при разных обстоятельствах надиктовал им два стихотворения по памяти. Одно из них, № 2 «Quel est le triste sort des malheureux Français» («Как ужасна судьба злополучных французов»), имело восемьдесят строк; другое, № 5 «Sans crime on peut tranhir sa foi» («Сторонясь преступлений, можно предать свою веру»), имело десять строк. Хотя заучивание наизусть было популярно и хорошо развито в XVIII веке и некоторые другие заключенные по этому делу также были вовлечены в эту практику (Дю Терро, например, прочитал стихотворение № 6 Вармону по памяти, а тот запомнил его, пока слушал), такой выдающийся объем удержанной в памяти информации мог свидетельствовать об авторстве.

Однако ничто не говорило о том, что Сигорнь хоть как-то связан с основным произведением, за которым охотилась полиция: «Monstre dont la noir furie». Он просто занимал узловое место в схеме распространения, и полиция поймала его случайно, просто следуя по цепи от одного человека к другому. И хотя они хотели найти не его, это была крупная добыча. В своих отчетах полицейские описывают его как подозрительного типа, человека остроумного («homme d’esprit»), известного своими передовыми взглядами на физику. На самом деле Сигорнь был первым преподавателем ньютонианизма во Франции и его «Institutions newtoniennes», опубликованные двумя годами ранее, до сих пор занимают почетное место в истории физики. Профессору вроде него незачем было читать студентам бунтарские стихи. Но почему Сигорнь, в отличие от других, так дерзко отказывался говорить? У него не было записанных стихотворений, он знал, что его заключение будет более долгим и жестоким, если он не будет сотрудничать с полицией.

И, видимо, он действительно серьезно пострадал. После четырех месяцев в камере его здоровье настолько ухудшилось, что он решил, будто его отравили. Согласно письмам, которые посылал генерал-лейтенанту его брат, вся семья Сигорня – его пятеро детей и двое престарелых родителей – потеряли бы средства к существованию, если бы ему не позволили вернуться на работу. Его отпустили 23 ноября, но сослали в Лотарингию, где он провел остаток своей жизни. «Letter du cachet», пославшее его в Бастилию 16 июля, стало смертельным ударом для его университетской карьеры, но он так и не сломался. Почему?[20]

Полвека спустя Андре Морелле, один из философствующих молодых аббатов, собиравшихся вокруг Сигорня, еще хранил в памяти этот эпизод и даже одно из связанных с ним стихотворений. Морелле написал в своих мемуарах, что это стихотворение было сочинено другом Сигорня, неким аббатом Боном. Сигорнь отказывался говорить, чтобы спасти Бона и, возможно, некоторых студентов, которые находились под его влиянием. Один из них, Анне Робер Жак Тюрго, был близким другом Морелле и таким же студентом, готовящимся к церковной карьере. Тюрго попал под чары красноречивого ньютонианизма Сигорня в Коллеж Дю Плесси и тоже подружился с Боном; так что он тоже мог попасть в Бастилию, если бы Сигорнь заговорил. Вскоре после «дела Четырнадцати» Тюрго решил избрать административную карьеру; двадцать пять лет спустя он стал генеральным контролером финансов при Людовике XVI и выступил за то, чтобы сделать Сигорня настоятелем монастыря[21].