Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект

Пример показывает, что в сферу образности каждого из слов с корнем — круг- вовлекаются те языковые связи, а следовательно и потенциальные в языке значения, которые однокоренные слова приобрели благодаря переносному употреблению и функционированию во фразеологическом обороте. Две фразеологические единицы круговая порука и круглый сирота, реализующие в языке разные переносные значения слов с корнем — круг-, оказались контаминированы, слиты в одну единицу круговою порукой сиротства подобно междусловному наложению (Янко-Триницкая 1975). Контекст настолько подготовил мотивировку сочетания круглое одиночество в значении 'абсолютное одиночество' смыслом круглое 'охватывающее со всех сторон, способное обнять, вместить', что компоненты этого сочетания разбиваются знаком тире, сигнализирующим превращение десемантизированного в языке определения круглое в составе фразеологического оборота в лексически значимое и мотивированное первичной образностью. В черновой тетради М. Цветаевой есть запись о замысле этого стихотворения из цикла «Стихи сироте»: «Решить: Я

сама — тем, что я вижу, т. е. горы, замок и т. д. — мое средство. Я — ими. Либо: подобно тому, как. — Первое — лучше, сильнее; но тогда очень следить, чтобы не перейти на подобия. Одно: я сама становлюсь вещью, чтобы ею обнять. Другое: я, человек, обнимаю рядом вещей… Нужны вещи безотносительно-круглые: клумба, башня, кругозор, равнина» (И., 761). Помещение слова кругозор в ряд «безотносительно-круглых вещей» в записи М. Цветаевой очень показательно, так как принципиально важным элементом ее мировосприятия является конкретизация абстрактного и абстрагирование конкретного, материализация духовного и одухотворение вещественного (Ревзина 1988),[4] что в конечном счете и определяет мотивировку такого понятия, как «круглое одиночество», первичной образностью прилагательного.

Подобное явление, характеризующее все творчество М. Цветаевой, проиллюстрируем двумя примерами:

 Ибо — без лишних словПышных — любовь есть шов.Шов, а не перевязь, шов — не щит.— О! не проси защиты! —Шов, коим мертвый к земле пришит,

Коим к тебе пришита.(…) Так или иначе, друг — по швам! (С., 391);Тридцатая годовщинаСоюза — держись, злецы!Я знаю твои морщины,Изъяны, рубцы, зубцы —Малейшую из зазубрин!(Зубами, коль стих не шел!)Да, был человек возлюблен!

И сей человек был — столСосновый (С., 314).

Из многочисленных примеров мотивации смысла слова его однокоренными словами укажем еще такие сочетания: крылышко крылатки (С., 95), сплетают сплетни (И., 375), отзывчивыми на зов (С., 387), Громкое имя твое гремит (С., 72), Под ногой // Подножка (С., 269), Сигарера, скрути мне сигару (И., 145). На соблюдаемой или, наоборот, нарушаемой этимологической логике — основе прямой деривации — могут строиться ирония, сарказм:

Раз он бургомистр,Так что ж ему, кроме

Как бюргеров зреть,Вассалов своих? (И., 482);Нищеты робкая мебель!(…)От тебя грешного зренья,Как от язв, трудно отвлечь.Венский стул — там, где о Вене — Кто? когда? — страшная вещь! (С., 405).

В поэзии М. Цветаевой обнаруживаются свойства и функции сочетаний однокоренных слов, восходящие к художественной системе русского (и — шире — славянского) фольклора (Евгеньева 1963, 101–247; Толстой 1971). Однако свойства фольклорного приема в ее «предельных» контекстах проявляются более четко, чем в самом фольклоре, — благодаря перенесению приема из контекста типичного в контекст нетипичный (преодоление автоматизма в восприятии определенного приема). А. П. Евгеньева показывает, что у таких сочетаний, как пахарь пашет, седлать седло, золотом золотить, мед медвяный и др., синтаксическая семантика заключается прежде всего в выражении типичности, полноты и интенсивности явления как процесса и в выражении существенного типического признака предмета (Евгеньева 1963, 149). Подобные тавтологические сочетания у М. Цветаевой выполняют ту же основную функцию типизации и усиления: