Поэзия Марины Цветаевой. Лингвистический аспект

 Славу трубят трубачи! (С., 204);Черный читает чтец (С., 76);Треплются их отрепья (С., 64);Вот ты и отмучилась.Милая мученица (С., 66);Ревностью жизнь жива! (С., 248);Нет, сказок не насказывай (С., 220);Чтоб выхмелил весь сонный хмель (И., 368);Смотрины-то смотреть — не смотр! (И., 363);

Я свечу тебе в три пуда засвечу (И., 379);Ветер рябь зарябил (И., 384);Уста гусляру припечатал печатью (И., 427);Не скрестит две руки крестом (С., 143);Он гвоздиками пригвожден (С., 212);Перелетами — как хлёстомХлёстанные табуны (С., 241);То не черный чад над жаркою жаровнею (И., 401);В глубинную глубь затягивает (И., 407);Наш моряк, моряк —

Морячок морской! (С., 142);Картину кончающего наконец (С., 337);Союзнически: союз! (С., 383);Свистят скворцы в скворешнице (И., 149);Часовой на часах (С., 121);Я утверждаю, что во мне покойПричастницы перед причастьем (С., 138).

Типизация, так широко представленная корневым повтором у М. Цветаевой, является одной из характерных черт ее стилистики, восходящей и к средневековому стилю «плетение словес», и к классицизму XVIII века, — чертой, ведущей к обобщению типизированного признака. Яркое отражение сознательного стремления М. Цветаевой к типизации как основе абстрагирования и абсолютизации можно видеть, например, в авторских ремарках, сопровождающих списки действующих лиц в драматических произведениях: «Девчонка. 17 лет, вся молодость и вся Италия… Горбун, как все горбуны» («Приключение» — С., 578); «Трактирщица, торговец, охотник — каждый олицетворение своего рода занятий» («Метель» — С, 561).

В стихотворении из цикла «Стол» находим любопытное совмещение предельной конкретизации с предельной типизацией вплоть до абсолютизации признака: максимум конкретности у Цветаевой становится той границей, за которой начинается абстрагирование:

Сосновый, дубовый, в лакеГрошовом, с кольцом в ноздрях,Садовый, столовый — всякий,Лишь бы не на трех ногах!Как трех Самозванцев в бракеПризнавшая тезка — тот!Бильярдный, базарный — всякий —Лишь бы не сдавал высотЗаветных (С., 314–315).

Конкретизация предметного признака в слове столовый —

'предназначенный для столовой комнаты' — вызвана положением слова в ряду других определений, характеризующих столы по исходному материалу (т. е. по их природе и по назначению). Абсолютизация же определяется общностью корня у субъекта и атрибута, настойчивой, за пределами литературной нормы находящейся тавтологией столовый стол. Не случайно поэтому слово столовый дано в конце перечислительного ряда как единственно способное обобщить все возможные признаки стола. Абстрактное значение слова столовый, наслаиваясь на конкретное, из него прорастает, но его же и поглощает.

Типизация действия, мотивированность его названия однокоренным с глаголом существительным как основание для словообразовательной модели представлены в стихотворении «Так вслушиваются…».[5]

Так влюбливаются в любовь:(…) Так вглатываются в глоток:(…) Вшептываются в шепот.(…)Впадываются в: падать (С., 242).