Пограничные были

— Ну дорогой ты мой Юрий Данилович!.. Клещами приходится вытаскивать из тебя каждое слово, — поморщился политрук. — Пойми же наконец, ты совершил подвиг, и люди должны знать, что ты есть за человек.

— Обыкновенный, деревенский. Что же еще?

— Деревенский... Впервые, наверно, беседуешь с корреспондентом газеты.

— Если бы впервые!.. — сердито сказал Селюшкин. — Приезжал к нам в колхоз один сочинитель. Тоже поначалу уточнял детали, а потом понаписал: горячее сердце патриота и пламенный взор еще прилепил... Целый год потом потешались односельчане над этим взором.

— Пламенный взор? Ну и ну! — Политрук очень серьезно пообещал: — Не волнуйся, Юрий Данилович, я не приклею тебе ни пламенного взора, ни горячего сердца. Это я говорю твердо и честно.

Разговор постепенно наладился.

Потом политрук принялся за рыжего отделенного и Петьку. Он успевал и спрашивать, и писать в блокноте.

Из этой беседы Селюшкин узнал, что происходило на Безымянной сопке в первые минуты боя. На горсточку пограничников — вместе с лейтенантом Махалиным их было всего одиннадцать — под прикрытием пулеметного огня наступала вражеская рота. На одного пограничника приходилось более десятка солдат противника. Махалин был ранен в руку, но продолжал руководить боем и вести огонь. Подступы к позициям пограничников были усеяны вражескими трупами. Но рота есть рота. И наступил момент, когда враг ворвался на позиции. Махалин повел уцелевших бойцов в контратаку. Его ранило второй раз. Он упал. Но сразу же поднялся, бросился на выручку бойцу Кособокову, над которым вражеский офицер занес саблю. Не успел лейтенант выручить из беды бойца: сзади на него наскочил второй офицер... Из одиннадцати уцелело только пятеро раненых пограничников.

Но тут подоспела помощь. В том числе и соседи Селюшкина по палате...

Потом политрук подошел к последнему, четвертому раненому, лежавшему в дальнем углу палаты.

— Со мной, товарищ политрук, пока беседовать не о чем, — сказал тот. — Эти трое действительно геройские ребята. А я что? Живого самурая в глаза не видел — зацепило меня еще при подходе к Заозерной сопке. Не успел проявить геройства. Вот подремонтируюсь и расквитаюсь с самураями.

— Не сомневаюсь... Ну, геройская палата номер четыре, рад был с вами познакомиться, — сказал политрук. — Теперь уступаю место представителям трудящихся масс. — Он кивнул в сторону женщины.

Та выпорхнула из двери и тут же появилась с двумя девушками, которые держали в руках свертки — четыре, по количеству раненых в палате.

Очень симпатичными были эти представительницы трудящихся масс. Петька даже оторопело замигал, попытался перевернуться набок и вскрикнул от боли.

— Что с вами, товарищ боец? — метнулась к нему женщина.

— Ничего, пройдет... — И закончил ворчливо: — Таких красивых нельзя водить в палату — у раненых швы разойдутся или сердце вдребезги разлетится!

— Веселый он у вас...

К Селюшкину подошла девушка, румяная то ли от волнения, то ли от избытка молодого здоровья.

— Здравствуйте, Юрий Данилович. Это вам, Юрий Данилович. Ваш геройский подвиг, Юрий Данилович...

Произнести до конца свою речь девушка не успела. Раненые повернулись в сторону дверей, и Селюшкин тоже скосил глаза.

— Ксюша пришла!

— Здрасте, хворенькие! Как спали-ночевали? Вижу — ничего ночевали... Селюшкин, на перевязку. Девочки, вам придется выйти на минутку...

Когда Селюшкин впервые увидел госпитальную сестричку Ксюшу, у него даже дыхание на миг перехватило. И не оттого вовсе перехватило, что перед его глазами предстало этакое диво дивное, а оттого, что обожгла сознание мысль, жаркая и хмельная: вот она, его суженая, вот она, его судьба и счастье!.. А в следующий миг его как бы окатило холодной водой: а с Настей как же?

Когда Ксюша сказала: «Здрасте, хворенькие!», то посмотрела на Селюшкина. И он по выражению глаз ее понял, что она заметила его смятение. И вроде бы даже вздохнула. А может, это просто показалось так Селюшкину...

Когда его стали укладывать на высокую коляску, он буркнул хмуро:

— Поосторожнее нельзя? Не бревно же бесчувственное ворочаете, а человека все-таки.

Ксюша на это ничего не ответила, только посмотрела укоризненно.

В перевязочной он снова заворчал:

— Рвут, дерут! Привыкли к чужим болям.

— Зачем вы так, Селюшкин? — без обиды отозвалась Ксюша. — Не надо нагонять на себя грубиянство. Вы же совсем другой — я ведь это чувствую.

Селюшкин смешался — надо же ведь, угадала! — и пробормотал сбивчиво:

— Другой, третий... Больно же!

— Конечно больно, — материнским голосом сказала она. И добавила горько: — А мне, думаешь, великая радость видеть молодое человеческое тело таким вот побитым, искромсанным железом?

Когда его доставили в палату, представительниц трудящихся масс там уже не было. Петька со своим отделенным распотрошили подарки — один, причмокивая, сосал конфетки, другой похрустывал печеньем. Рассудительный парень, отвернувшись к стенке, читал книжку.