Пойте, неупокоенные, пойте

– Она не могла вынести этой боли.

– Ма не оставила бы нас. Даже ради дяди Гивена.

Джоджо перенимает стать, которую утратил Па. Он прочно опирается на бедра, и вся его детская мягкость и неловкость растворяется в гранитной стойкости.

– Она ушла, – говорю я.

И грудь его распрямляется, плечи словно расперли ломом.

– Она сказала… – начинает Джоджо.

– Это было милосердие, сынок, – говорит Па.

А теперь и голова следом – детское лицо становится стальным, замороженным, как для войны. С него исчезает последний детский жирок. Только глаза Джоджо выдают в нем толику прежнего мальчика.

– Чего ты хочешь от меня? – спрашиваю я. – Чтобы я сказала, что мне жаль?

Эти глаза.

– Что я не хотела?

Я не контролирую свой голос. Он свистит, высоко и едва слышно. Слезы текут из моих глаз, через носоглотку, вниз по горлу и сплетаются там в огненную веревку, в петлю у меня в животе. Мама все еще теплая.

– Потому что я не жалею. Я сделала то, в чем она нуждалась, – говорю я.

Она словно спит. Я уже многие годы не видела ее лицо таким гладким, расслабленным. Мне хочется шлепнуть ее, чтобы разбудить, за то, что она попросила меня отпустить ее. Дать пощечину Джоджо, за то, что он смотрит на меня так, словно у меня был выбор. И я хочу вернуть Гивена назад из мертвых и снова сделать его плотью, чтобы и ему тоже врезать, за то, что он ушел. За то, что он забрал ее. Слишком много пустого неба теперь там, где раньше стояло дерево. Все не так. Петля затягивается.

– Ничего, – говорит Джоджо. – Ты не можешь ничего мне дать.

Он смотрит на Маму, когда говорит это, и я перестаю убирать волосы назад с ее неподвижного лица. А потом он смотрит на меня, твердый, как Па, и мягкий, как Мама. Осуждение и жалость. Я – словно книга, в которой он может прочитать каждое слово. Я знаю это. Он видит меня. Он все знает.

– Девчуль, – говорит Па.

И вдруг все резко останавливается, и я закипаю от ненависти к этому миру. Я оставляю Маму на матрасе, встаю и бегу к Джоджо, который отступает назад, но он недостаточно быстр – я уже тут, – и когда я бью его по лицу, боль прокатывается по моей ладони, отзывается в моих пальцах. Поэтому я бью снова. И еще раз, прежде чем осознаю, что Микаэла орет у него на руках, пытается забраться ему на грудь, стараясь увернуться от меня. Во взгляде Джоджо, прямом, точь-в-точь как у Па, не осталось уже ничего от мальчишки: прилив уходит, солнце испаряет остатки воды, оставляя горячий песок, затвердевающий до бетона. И Па оказывается рядом со мной, его тело наклоняется надо мной, как воздушный змей, падающий с неба – он хватает меня за обе руки и соединяет их, чтобы мои ладони касались одна другой.

– Достаточно, – говорит Па. – Будет тебе, Леони.

– Вы не знаете, – говорю я. – Вы не знаете!

Джоджо трется лицом об рубашонку Микаэлы, и мне так многого сейчас хочется. Я хочу ударить его снова, и я хочу прижать его к себе и погладить его по голове, как в ту пору, когда он был еще лысым младенцем, и я хочу сказать Джоджо: Мы ведь семья, и я хочу спросить у него: Что ты видел, мальчик, что ты видел? Но я не делаю ничего из этого. Вместо этого я вырываюсь из рук Па, прохожу мимо Джоджо и Микаэлы и оставляю Маму на кровати. Она смотрит в потолок, глаза у нее открыты, все тепло исчезло из ее нутра. Лишь холод в сердце, время проникает сквозь ее окостеневшие вены.

Когда возвращается Майкл, я сижу на веранде. Он перескакивает через ступеньки и сразу запрыгивает ко мне. Дерево скрипит от его приземления, и я представляю, как оно рушится, гнилое и покореженное от жары, как я проваливаюсь вниз, к глинистой земле, которая разверзается подо мной бесконечным колодцем, прямо вниз. Это первый жаркий день весны, предвестник адской летней жары, что скоро согнет всех и вся вокруг.

– Детка!

– Пойдем.

– В смысле? Я же только вернулся. Я подумал: мы могли бы сводить сегодня детей к реке.

– Мамы больше нет.

Я не могу удержать свой голос, ломающийся между словами. Не могу сдержать крик, выходящий из моего рта вместо вздоха.

Майкл садится на пол рядом со мной, притягивает меня к себе на колени: руки, зад, ноги – всю меня целиком, так что я словно становлюсь большим ребенком, и я падаю на него, зная, что он сможет меня вынести. Выдержит. Я закапываюсь носом в грубую щетину его шеи.

– Пойдем.

– Ш-ш-ш, – говорит он тихо.

– Поедем к Алу.

Майкл понимает. Он знает, чего я на самом деле хочу: семя в самом сердце мясистого фрукта.

– Можем просто уехать.

Чтобы накачаться. Чтобы снова увидеть Гивена. Я думаю об этом и понимаю, что он не придет. Он ушел с Мамой навсегда. Но та часть, которую Мама тогда жалела за столом, та часть меня все еще надеется.

– Не можем, – говорит он.

– Пожалуйста.

Слово маленькое и жгучее, как отрыжка. Оно повисает между нами. Майкл кривится, словно чувствует весь ужас и горе, заключенное в одном этом пронзительном слове.

– А дети?

Небо стало цвета песчано-красной глины: оранжевый крем. Жара, день в самом разгаре: насекомые пробудились от зимнего сна. Я не могу вынести этот мир.

– Я не могу, – говорю я, и за этим стоят столько других слов.