Поющее сердце. Книга тихих созерцаний

Какое странное чувство охватывает человека у самого края воды… Плещущая волна как будто хочет сказать: «досюда и ни шагу дальше» — и тем самым она пробуждает в душе потребность, настойчивое желание переступить этот предел и проникнуть дальше указанного… Она манит и дразнит — и не пускает… Нет, она, конечно, пускает и даже приглашает; но только эта нежная влага слегка расступится, ласково охватит меня и вымочит… Кто робок от природы, тому надо беречься; тут уже не избежишь, не спасешься, сухим не выйдешь: краткий, плещущий набег — и кончено, попался… И сразу робости как не бывало… Какое бережливое прикосновение, какая гостеприимная встреча, какое любовное обхождение. Упоительно и радостно… Успокаивает и возбуждает… Единственное в своем роде наслаждение. Но теперь предел перейден, дело сделано — и хочется перейти его еще раз и еще раз… проверить первое ощущение, повторить ласковый прием… И отдаться этой дивной стихии: трогать ее, гладить, ласкать, будоражить, дразнить, разбрызгивать, плыть, нырять, глотать ее, исчезнуть в ней и наслаждаться ею. И все время испытывать ее жизнь и ее привет: воспринимать ее любовь и отдавать ей свою… Пока не наступит полное единение, совершенная близость: пока из блаженной игры не возникнет светлая дружба…

* * *

Одеваюсь и ложусь, утомленный, у самого берега в тени старой пинии и прислушиваюсь к голосу моря. Оно как будто хочет успокоить меня, погасить мое возбуждение, может быть, усыпить меня, чтобы я отдохнул от непривычного счастья: от этой глубокой дали, которая раскрыла и подготовила мое сердце, и от этой ласковой игры, которая его наполнила и опьянила. Я закрываю глаза и предаюсь вниманию. Множество струящихся и лепечущих голосов шепчут мне о чем-то едином: сначала я слышу как будто тихие упреки, но они тают в дыхании ласкового прощения, потом я различаю нежные утешения — от них исчезает последняя тень грусти и исцеляется скорбь моего сердца, а потом идут надежды и обетования — они исходят из некой древней, мирозабвенной глубины и повествуют мне о райской жизни и о ее дивной невинности…

Сердце наполняется сладостным, непонятным счастьем — легким, зовущим и ни к чему не обязывающим. Хочется без конца внимать, только благодарить и ничего больше не желать. И каждый миг набегает тихий шорох волны: она булькает и ласково шепчет, как будто понимает меня и хранит мой покой; она пенится и замирает, словно ворожит надо мной, нежно вскипает, и шелестит, и дышит на меня, будто хочет вызвать во мне несказуемые видения, и погрузить меня в блаженные сны, и уверить, удостоверить меня, что это не сны, а пророчества и обетования…

Я и доселе не знаю, что я тогда, убаюканный шепотом волн: спал или бодрствовал? Или, может быть, я проснулся во сне к новой жизни? То, что было, исчезло и никогда больше не появилось. Но я чувствовал, что вечное и благое лоно мира приняло меня в свою тихую любовь и раскрыло мне свои чистейшие пространства… Мне было позволено взглянуть в эти тайные недра бытия, коснуться тех мест, где мы все обитали некогда в доверчивой невинности, где нас и доселе ждут Божие прощение и Божия любовь… И с тех пор я ношу в сердце непоколебимую уверенность, что все страдания человека осмысленны и необходимы, что он должен выстрадать себе свободный и целостный возврат к Богу

и что всех нас ожидает любовное прощение, благостный покров, исцеление к невинности и мудрость блаженного созерцания…

* * *

Когда я пришел в себя, солнце заходило, исчезая в море, и я не знал, долго ли я был в отсутствии. Я лежал на берегу под пинией, и все, испытаное мной, казалось сном. И только поток счастья владел всем моим существом. Это счастье было подобно свету, а свет испытывался как любовь, а любовь дарила исцеление и упоение. И я чувствовал, что приобщился к некой неизмеримой, неистощимой благости, для которой землерожденные еще не нашли верных слов, а то, что я сам мог выразить в словах, казалось мне только преддверием святыни, только папертью узренного мной храма…

Мое лицо было влажно. Не слезы ли это? Но тогда это слезы исцеленного, слезы счастья и благодарности… Или, может быть, это был привет моей ново-древней первородины? Тогда я хотел бы сберечь его на всю жизнь и передать его другим людям, чтобы они испытали испытанную мной радость прощения и обновления.

* * *

И теперь, если меня посещает горе или овладевает мной тоска и слезы появляются на глазах, то это уже другие, новые слезы, которые я не умею отличить от блаженной влаги моей первородины… Ибо я посетил некий божественный берег и знаю наверное, что для сердечной боли есть мера, а для любви и прощения — меры нет; и еще, что всякая боль и всякое горе есть только подготовление к блаженству, есть только первая ступень к просветлению духа…

О страдании

Как только ты почувствуешь себя страдающим, телесно или душевно, — вспомни сейчас же, что не ты один страдаешь и что всякое страдание — всякое, без исключения — имеет некий высший смысл. И тотчас же придет облегчение.