Пока дышу

Они стояли перед двухэтажным бревенчатым домом, почти скрытым за плотной зеленью каких-то не в меру разросшихся кустов. От улицы, заворачивая за дом, вела растрескавшаяся дорога. Где-то совсем близко шумела река. Тонированные окна были целы как с тыльной стороны, так и с фасада, куда они вышли. Дом стоял над берегом, широкая веранда нависала на ногах-опорах прямо над спуском к воде. В стороне притулился длинный лодочный сарай. Над входом болталась перекошенная вывеска — «Рыбацкий клуб».

Хорёк кивнул Грегори, осторожно поглядывавшему на него в ожидании реакции. Вне зависимости от того, как там обстоят дела с внутренними помещениями, дом его устраивал.

***

«Запасов здесь хватит до осени. А к зиме можно осесть на новом месте. Придётся разведчикам поработать. А когда сойдёт снег, искать переправу через Миссури. В Небраске должны быть военные базы. Если они уцелели, то армия воспрянет и двинется на юг! Богатые земли Среднего Запада умерли», — размышлял Хорёк, выстраивая стратегию на ближайшие месяцы. На годы он не замахивался. Если и существовало в его жизни место страху, то это был единственный страх — что он будет делать тогда, когда останется на Земле совсем один?

Но, кроме запаса провианта, существовало и ещё одно ограничение на долгое пребывание где бы то ни было — потребности его малообразованных, до крайности развращённых головорезов не отличались большим разнообразием. И спустя какое-то время парни начинали скучать. Им снова хотелось колесить по дорогам, грабить и мародёрствовать, жечь и крушить. А жизнь в городах и посёлках накидывала на эти желания намордник ограничений. Хорьку вовсе не улыбалось проснуться однажды в пламени пожара только потому, что пьяный придурок решит побаловаться с огнём. Да и убивать без разбору всех, кто кормил их во время стоянок — не годилось. Вот наступит день, когда он примет решение тронуться в путь, тогда…

Он знал, что большая половина его армии начинает ждать этого дня задолго до того, как самому Хорьку наскучит сидеть на одном месте. И к этому сроку показательные казни приобретали нужную остроту и актуальность, являясь одновременно и зрелищем, и сдерживающим фактором.

***

Холодное утро прятало реку в тумане. Он качался прямо у перил открытой галереи клуба. Из тумана торчало четыре головы. Грег — ушлый пройдоха. Опасный, как гремучка, но неглупый. Место своё знал. Чирк — Хорёк не знал его имени и не интересовался прошлым. Осторожный и хитрый. То, что надо. Клаус — самый старший. Если дотянет до весны, сумеет Хорька удивить. И, наконец, Август. Август, который догадывался о его тайне, но молчал. Август, который не подозревал, что Хорёк никогда ничего не забывает. «Пусть попробует проявить себя. Посмотрим, что из него выйдет», — решил Хорёк. Привычно подавив рвущийся из груди кашель, отчего на лицо вползла гримаса презрительного недовольства, он харкнул и мастерски сплюнул в сторону. Густая жёлтая слизь отлетела на пару ярдов, и никто не увидел в ней бурых кровянистых прожилок. У долгой жизни имелась своя цена. Ещё раз оглядев четверых парней, застывших перед галереей, Хорёк небрежно кивнул. Бесшумно и поспешно их фигуры растворились в осеннем тумане. Разведчики отправлялись в путь.

Трой

Любовь обращает жизнь из бессмыслицы в нечто осмысленное и из несчастья делает счастье.

Лев Николаевич Толстой

Дни летели быстро, как никогда прежде в его жизни. Лето утекало сквозь дыры в заборе, испарялось вместе с потом с обнажённой спины, когда пришлось целыми днями таскать с поля кукурузу и сушить-сушить-сушить бесконечные початки. Ныряло в пруд с мостков под смех и визги малышни. Бесконечно линяло длинной шерстью Бади. Отсвечивало загорелыми коленками поправившейся и кажущейся абсолютно счастливой Натали. Бередило душу разговорами с Денни обо всём на свете, кроме Бога, неизбежной смерти и девчонок. Пыталось ускользнуть добычей на охоте, но падало, подстреленное, чтобы оказаться на столе к ужину. Дразнило проделками братьев Уилсонов. Увлекало спорами с Марком о целесообразности ночного освещения. Снова и снова возвращало мыслями к Натали и таяло, таяло в тихих закатах на полнеба, в росяных рассветах, в дрожании созвездий, имена которых Денни и Джо называли по-разному.

Трой, как мог, старался увернуться от признания самому себе, что по-настоящему живёт на свете всего ничего. Только одно лето. И не мог. Признание нагоняло, тормошило, поднимало со дна души давно похороненные там «зачем» и «почему».