Пока смерть не разлучит...

— Жан, мы с Луизой приедем, как только сможем. Заклинаю: не теряйте драгоценного времени, не рискуйте понапрасну. Нам станет легче на душе, когда мы узнаем, что вы в безопасности.

Совсем недавно, в конце марта, Конвент учредил Чрезвычайный уголовный суд, чтобы карать "врагов народа". Ему уже отдали под заседания Большой зал Парижского парламента, который теперь назывался Залом свободы, и хотя пока еще никого не осудили, лучше уехать сейчас. При желании, врагом народа можно объявить кого угодно, тем более что имущество осужденного подлежит конфискации. У герцога д’Айена уже потребовали свидетельство о проживании во Франции с отметкой о том, что он принес присягу на верность Нации. Чтобы получить такую бумагу, нужно идти в секцию Парижской Коммуны, кланяться санкюлотам, которых распирает от тщеславия и сознания собственной силы. Они могут отказать в ней, просто чтобы покуражиться. Былые заслуги ныне считаются преступлениями; Жана могут бросить в тюрьму по доносу какого-нибудь кляузника. Пока не поздно, пусть возвращается в Швейцарию.

— Они отберут у вас всё это. — Герцог обвел взглядом комнату: картины на стенах, изящная мебель…

— Пусть. Вы же знаете: богатство всегда было для меня бременем. Как только удастся что-нибудь разузнать о Жильбере, мы уедем к Адриенне в Шаваньяк.

О Лафайете уже несколько месяцев нет никаких вестей — вновь повторяется кошмар, который они однажды пережили, когда он сбежал в Америку. В прошлом году из Нивеля приехал его камердинер, отпущенный на свободу, но он не мог рассказать ничего положительного; ему дали денег на дорогу и отправили в Шаваньяк. Все родственники и друзья — и те, кто уехал, и те, кто остался, — предупреждены: если узнаете хоть что-нибудь, немедленно сообщите! Господин Пинкни тоже пытался навести справки, но безуспешно: первого февраля Франция объявила войну Англии; Луиза теперь не может уехать туда, чтобы воссоединиться с мужем. Да мать и не отпустила бы её одну с тремя малыми детьми. Евфимии всего четыре года, Альфред — очень болезненный мальчик, Алексису минуло десять, но и его лучше не подвергать опасностям дальнего путешествия. И потом, свекор, маршал де Ноайль, опасно болен; возможно, им всем придется переехать в Сен-Жермен-ан-Лэ, чтобы ухаживать за ним. Старику уже восемьдесят…

— Прости меня, — шепчет герцог, целуя руки жены.

Генриетта чувствует кожей теплые слезы.

— Вы тоже простите меня, — отвечает она. — Я часто бывала несправедлива…

Ему невыносимо это слышать: они словно прощаются навсегда.

* * *

"Магдебургская крепость,

15 марта 1793 г.

Надеюсь, что это письмо попадет в те руки, для которых оно предназначалось.

Прежде всего спешу сообщить, что я жив, хотя шесть дней пути до Магдебурга в открытой телеге, без защиты от ветра и дождя, расстроили мое здоровье, подорванное еще в Везеле. Тем не менее господа пруссаки, приняв меня с рук на руки у господ австрийцев, считают меня склонным к побегу, а потому принимают все меры к его предотвращению.

В крепостном валу есть отверстие, ведущее в коридор из крепких высоких заборов. Пройдя через четыре двери с цепями, замками и засовами, вы попадаете в камеру шириной три шага и длиной пять с половиной шагов. Та ее стена, что примыкает к валу, влажная и покрыта плесенью; в стене напротив проделано узкое оконце за частой решеткой. Каждое утро эти четыре двери хлопают, чтобы пропустить ко мне слугу; позже я узнаю по этому звуку, что мне несут обед, который я должен съесть в присутствии коменданта и охраны; наконец, в последний раз хлопанье раздается вечером, когда слуга возвращается в свою тюрьму. Заперев все засовы, комендант уносит ключи с собой.

Днем, если погода солнечная, я могу немного читать, хотя глаза всё чаще меня подводят, но из книг вырваны все чистые листы, газет и писем мне не дают, чернил, перьев и кистей тоже. Этот листок я добыл чудом, пишу зубочисткой.

От духоты и тесноты у меня часто бывает жар, но я не жалуюсь на это по начальству, понимая всю бесполезность подобных демаршей. Однако я дорожу своей жизнью и хочу, чтобы мои друзья знали: я всё еще жив. Сколь долго это продлится, известно одному Всевышнему; возможно, мне больше не доведется увидеть дорогих моему сердцу людей…

Лафайет".

* * *

На ступенях крыльца страх провел холодной рукой по спине Адриенны: что она делает! Этот человек расстрелял в Пюи двух молодых людей, воспротивившихся реквизиции, хотя не имел на это никакого права. А если ее сейчас арестуют? Что станет с детьми? Но он посмел клеветать на Лафайета! Она никому не позволит возводить напраслину на своего мужа и ставить имя изгнанника в один ряд с именем изменника!

Депутат Лакост принял Адриенну довольно учтиво.

— Я слышала, гражданин, что в связи с предательством Дюмурье решено сажать в тюрьму всех бывших дворян, — заявила она ему с порога. — Я буду рада служить залогом за Лафайета, но не согласна становиться заложницей за его врагов. Кстати, Дюмурье безразлична и моя жизнь, и моя смерть. Так что лучше оставить в покое меня и моих детей, пока их отец находится в плену у врагов Франции.