Покаянные сны Михаила Афанасьевича

И вот уже опять. Мы устали от объятий. Да можно ли от любви устать?

– Ты никогда не говоришь про то, как любишь…

– Я просто без ума от тебя!

– Ведь врешь, – опять смеется.

– Как можно? – притворно возмущаюсь. – Впрочем, я, конечно, не всегда безумен. Только когда мы вместе.

– Это уже ближе к истине. И я тоже… я больна тобой!

Больше не надо слов. Потому что есть нечто более выразительное, чем слова…

Но вот откинулся на подушку, закуриваю сигарету.

– А как же с Алекс и твоим отцом?

– Не знаю, – смотрит задумчиво в окно. – Они же взрослые люди. Как-нибудь разберутся сами. Только очень все противно. Ах, если бы не ты…

– Что – я?

– Знаешь, тогда на кладбище, у могилы… Я туда пришла, потому что стало очень грустно. Потому что чувствовала, что совсем одна. А там – княгиня Кира и я. Надеялась, что она поймет, что-нибудь подскажет.

– И подсказала?

– Конечно! Разве ты не понял? Теперь есть ты и я.

В те чудные дни я и подумать не мог о том, что нам придется когда-нибудь расстаться.

25

И вот я снова лечу. Рейс из Парижа в Нью-Йорк знаменитого «конкорда». Еще полгода назад не мог об этом и мечтать. Да что тут говорить – о том, что будем делать фильм, ни единой мысли не было. Мне бы радоваться, но мешает некая неясность, невнятно сформулированное опасение. А дело в том, что тесть Поля согласился финансировать наш фильм с одним условием. Он, видите ли, имел обыкновение лично переговорить, разобраться, что там автор написал в сценарии. Да по большому счету я не против. Даже несмотря на то, что ради этой встречи вынужден тащиться за тридевять земель. Но что будет за условие, Поль мне не сказал, будто бы и сам еще не знает.

Довольно скучное это занятие – лететь над океаном. Внизу только вода или облака. Сам по себе полет меня уже не удивляет, разве что возникли новые ощущения, которых не было, когда из Москвы летел в Париж. Особенно поразила тишина после того, как преодолели звуковой барьер – возникло подозрение, что падаем. Успокаивала мысль, что не для того меня так мучила судьба, чтобы развеять прах над океаном. Впрочем, если бы удалось сделать все задуманное, то на излете жизни не возражал бы против подобного финала. Естественно, если обойдется без попутчиков.

Когда подлетали к городу, вспомнились слова Максима Горького про «челюсть с неровными черными зубами». Я бы так не сказал. Не потому, что не испытываю тяги к физиологическим сравнениям, но просто впечатление было несколько иное. Вот будто бы вижу игрушечные домики, построенные из песка детишками на побережье океана. Заботливо построенные, с окнами, с дверями. Тут много улиц, парки, площади и автострады. Дети этим своим творением вполне довольны. Им кажется, что создали нечто совершенное, незыблемое на века. Но так ли это? Подует ветер или птица мимо пролетит, задев сооружение крылом, и вся эта диковина вдруг рухнет, как и не было.

Однако стоит въехать в город, и воображение подсказывает совсем другое. Оказывается, я крохотный муравей, случайно заплутавший в этом лабиринте. Нью-Йорк давил на меня. Он подавлял кричащей рекламой, пестрыми толпами людей, громадами высотных зданий, нависших над моею головой. Видимо, Поль специально повез меня через центральные районы города. Но вот с какой целью? Удивить? Вызвать восхищение? Или показать, что я лишь маленькое, ничтожнейшее существо в сравнении с этим окаменелым монстром? Да, собственно, какое ему было дело до моих личных впечатлений?

Номер мне забронировали в отеле «Алгонкин». Название довольно странное, что-то связанное с индейскими аборигенами. Поблизости Таймс-сквер и театральный Бродвей. К тому же, как не преминул мне сообщить Поль, в этом отеле останавливались Хемингуэй и Фолкнер. Что тут сказать – приятная компания!

Переговоры решили не откладывать в долгий ящик. Время – деньги. Так вроде бы говорят американцы. Да мне и самому не терпелось внести ясность в наш проект, и прежде всего разобраться, что там за условие.