Показания гражданки Клио

Твой хитрый замысел на самом деле просвечивает насквозь. У тебя недавно приключился крупный провал (в Галилее, кажется, я не путаю?), и, чтобы его прикрыть, ты нуждаешься в крупном же успехе. Фортуна, однако, повернулась к тебе задницей: следует предательство Иуды, и ты теряешь еще и Назареянина; правда, в последний момент удалось предотвратить его ликвидацию — тут честь тебе и хвала. «Отмыть» живого Назареянина на самом деле можно, но это тяжелая, кропотливая, а главное, — медленная работа, тебе же необходим быстрый

успех. Вот тут-то в твою умную голову и приходит идея — выдать нужду за добродетель: Иешуа, видите ли, повредился умом и все равно ни на что больше не годен, так что это даже вроде как хорошо, что он арестован. А мы теперь по-хитрому выведем его из игры, устроив напоследок грандиозный спектакль — так сказать, по мотивам его проповедей — да такой, что его секта разом процветет, даже лучше, чем при живом лидере. Одним словом: р-р-раз — и в дамки! Правильно я говорю?

Так вот, трибун: план твой я не одобряю, а в помешательство Назареянина — просто не верю. Вся твоя затея — это чистейшей воды авантюра, да к тому же техническая ее сторона подготовлена через пень-колоду. За каким дьяволом ты лезешь на рожон? Я уже один раз сказал и еще раз повторю: с твоими провалами мне все ясно, работай дальше и не дергайся; как я буду тебя отмывать перед начальством — это мои проблемы, а не твои. Кстати, об отмывке: не забудь, что именно сегодня мы могли бы освободить Назареянина вчистую, не вызывая вообще никаких вопросов, — в соответствии с обычаем пасхального помилования одного из осужденных.

Короче говоря, трибун, диспозиция будет такова. Мы сейчас расстанемся, и дальше ты будешь действовать самостоятельно, безо всяких консультаций со мной. Полагаю, что у тебя хватит здравого смысла сохранить Назареянина и воспользоваться для этого пасхальным помилованием. Я же сейчас сяду играть в поддавки с Синедрионом; они ведь наверняка захотят не только устранить Назареянина, но и перепихнуть саму казнь на меня, а самим остаться чистенькими. Только этот номер у них не пройдет — я в любом случае заставлю их расписаться собственным дерьмом на каждом листе этого протокола. А пока мы с Каиафой будем перепихивать арестанта друг дружке, ты вполне успеешь подготовить толпу на площади перед преторией — так, чтобы при моем вопросе: «Кого отпустить вам?» они кричали: «Иешуа Назареянина!» громко и внятно. У тебя в запасе не меньше трех часов — вечность!

Ну а если толпа заорет другое имя (которое ей сейчас, вполне возможно, нашептывает Каиафа) — это будет означать, что ты не захотел (или не сумел — что несущественно) воспользоваться своим шансом, и тогда я умываю руки. Можешь действовать по любому сценарию — ты начальник, и флаг тебе в руки! Я не могу тебе ничего запретить (ведь никакой операции «Рыба» попросту не существует), а о твоих намерениях ничего не знаю, да и знать не желаю. Сам я, естественно, буду действовать в строжайших рамках закона, беспощадно карая малейшие от него отступления. То, что победителей не судят, — чистая правда. Но если ты и в самом деле угробишь Назареянина или будешь схвачен иудеями за руку при передергивании карт… Тогда, боюсь, тебе предстоит попробовать, как влияет цикута на вкус твоего любимого фалернского; впрочем, ты, как офицер, наверное воспользуешься мечом, не так ли?

Ну что же, прокуратор сделал для меня все, что было в его силах — не произнес магической формулы: «Именем Кесаря, категорически запрещаю…»; дальше все в моих руках. Кстати, все его соображения были весьма по делу, а предлагаемый план с пасхальным помилованием очень неплох. Беда лишь в том, что я — в отличие от Пилата — точно знал: никаким политическим лидером Назареянину больше не быть, это — данность, уже введенная в условия задачи. А посему следует немедленно приступать к реализации Фабрициевого плана — крайне рискованного плана, кто же спорит! — ибо дел с подготовкой еще — начать да кончить.

…Мы с Фабрицием стояли в пустом и загодя оцепленном — так чтобы мышь не проскользнула — крыле претории, прислушиваясь к медленно затихающему реву площади. По тому, с какой четкостью толпа перед этим скандировала «Вар-рав-ва!!», я понял, что был прав: Каиафа дела на самотек не пустил и забивал по шляпку; шансов переломить это «народное волеизъявление» у нас все равно не было никаких. А когда двое солдат себастийской когорты ввели приговоренного, произошла очень странная вещь. Мне показалось, что все солнечные зайчики, наструганные из косого утреннего света на мозаичный пол претории, вдруг сбежались к ногам Иешуа, заключив его в сияющий протуберанец, а наброшенная на его плечи багряница обратилась в сгусток чистого пламени. Впрочем, наваждение это длилось какие-то мгновения и окончилось, стоило мне лишь тряхнуть головой.