Похищение Европы

При скудном свете трёхрожковой люстры собственная гостиная показалась Наташе совсем чужой. Ночник на высокой, вычурной ножке, огромная панель телевизора на стене, ковёр в сине-терракотовых тонах, резной столик, комод — кто поставил сюда эти вещи? Неужели сама Наташа выбирала и покупала их? И этот оббитый свиной кожей дорогущий диван, и эти претенциозные занавески из синего плюша — вся обстановка сейчас казалась ей несуразной, неподходящей к образу её соседа, Спаса Чавдарова. Да и сама комната вдруг сделалась крошечной, слишком плотно заставленной, как какой-нибудь мебельный склад. Спасу было здесь тесно. Он задел плечом вычурный ночник, тот закачался на своей высокой ноге, но устоял. Спас тихо выругался. По счастью, на подлокотнике дивана Душана — мама Наташи — забыла плед. Наташа схватила его, набросила на плечи, прикрыла грудь.

— Замерзла? — усмехнулся Спас. — А я-то подумал, что вы пледом эту вот желтую тварь накрываете. Не этот ли пёс бегает по стенам, ворует продукты с летних кухонь и роется в помойках?

Наташа смущенно молчала.

— Будь спокоен, Спасик! — проорал Лазарь. — Тварь имеет имя. Люлёк. Да!!! Люлёк!!!

— Странное имя для собаки, — проворчал Спас. — Это кобель или сука? Что-то я не разберу.

— Да я и сам не разберу!!! Но!!! Пес назван в честь Леонида Ильича Брежнева, которого на кухнях советского и постсоветского пространства называли именно… — Лазарь умолк внезапно. Последние силы, наконец, оставили его.

— Люлёк!!! — возмутилась Наташа. — Да подвинь же ты свою задницу!

Пёс нехотя стек с дивана на ковер.

— А ковер-то персидский, — заметил Спас. — Бесполезная псина дрыхнет на таком ковре! Уж лучше бы на диване валялся. А по мне — так на двор его, в конуру!

— Почему же вы называете Люлька бесполезным? — спросила Наташа.

— А потому! Я позвонил, а он даже не тявкнул. Я приволок пьяного мужика, а он его даже не куснул.

Наташа совсем растерялась.

— Мы любим его. Нам есть кого любить. В этом его польза, — проговорила она.

Они вместе уложили Лазаря на диван. Спас не позволил Наташе снять с него обувь, сделал это сам.

— Прикрой его пледом, — скомандовал он. — Ну же! Стесняешься? Да я отвернусь. Не буду на тебя смотреть. Не интересно.

Лазарь уже храпел. Наташа погасила ночник, не в силах больше смотреть на его счастливую, расслабленную физиономию.

— Тридцать лет мужику, а всё порхает, перестарок, — буркнула она.

Напоследок Наташа наступила на Люлька и под недовольное кряхтение пса покинула гостиную. Про Спаса она и позабыла совсем, но он всё ещё присутствовал в её доме — так и следовал за ней. Ждал у лестницы, пока она одевалась, а потом через кухню вышел за ней во дворик. А там сквозь листья винограда засвечивала яркая луна. А там был слышнее шелест прибоя.

За несколько месяцев жизни в Несебре Наташа успела привыкнуть к своему дворику. Французское окно вело из просторной кухни на квадратную, вымощенную «диким камнем» и обнесенную невысокой стеной площадку, большую часть которой покрывала кровля из виноградной лозы. Стебли растения свободно вились по обрешетке из сваренных крест-накрест прутьев. В центре импровизированной кровли к прутьям обрешетки крепился большой плетёный из соломы абажур. И днём и ночью тут царили тишь и прохлада. Открытая часть двора вечерами никак не освещалась, а днём разогревалась на солнышке. Там в углу, под боком каменной стены, располагалась кирпичная печь с низкой трубой — мангал. Наташа ещё не вполне освоилась с ним. Все её достижения ограничивались копчёными колбасками с паприкой. В углу, рядом с железной калиткой, ведущей на улицу, пристроился скутер. С противоположной стороны двора, рядом с печью, располагалась другая, сваренная из чугунных прутьев и увитая совсем молодой лозой, калитка. Эта дверь вела во владения Спаса и никогда не отпиралась. София, дочь Спаса, неизменно заходила в их дом с улицы. Под сенью виноградной лозы располагался огромный обеденный стол, несколько стульев, большое плетёное кресло и длинная скамья. Здесь семья Наташи обедала. Здесь они принимали гостей. Из всех помещений её нового дома Наташе больше всего полюбился именно двор.

Наташа опустилась в кресло, закурила. Тёмный силуэт Спаса на фоне белой стены её дома оставался недвижим. Она уже решила так: нипочем не заговорит первой. Плевать на благодарность за бестолкового Лазаря, плевать и на хорошо поставленную русскую речь Спаса. Пусть так и уходит. Пусть считает её неблагодарной хамкой. Пусть…

— А ведь наши дочери дружат, — внезапно сказал он.

Черная его тень задвигалась. Он выбрал для себя местечко на семейной скамье, присел. Наташа услышала щелчок пьезозажигалки. Огонек сигареты то разгорался, освещая часть его щеки, то притухал. Такая же седоватая поросль, как у её отца. Только пока серебра куда меньше. Сколько же лет отцу двадцатидвухлетней Софии? Сорок? Сорок пять?

— Мать Софии — русская, — проговорил он.