Похитители грёз

Он еще не знал, что хотел взять из этого сна, но знал, что был настолько живой тут, что это будет легко. Но Девочка-Сиротка осталась вне досягаемости, его пальцы вцепились в кору.

— Ronan, manus vestras! — сказала она. «Ронан, твои руки!»

Его кожа дрожала и покрывалась мурашками, и он понял, что мурашки были от ос, тех самых, которые много лет назад убили Гэнси. На этот раз их было не много, всего несколько сотен. Иногда ему снились машины, полные ос, дома, кишащие ими, миры, заполненные осами. Иногда эти осы во сне убивали и Ронана тоже.

Но не сегодня. Не тогда, когда он был самой ядовитой штукой посреди этих деревьев. Не тогда, когда его сон являлся глиной в его руках.

Он думал: «Это не осы».

И они осами не были. Когда он поднял руки, его пальцы были покрыты божьими коровками, такими же яркими, как капли крови. Они кружили в воздухе с резким летним ароматом. Каждое крылышко было гудящим голосом, говорящим на простом языке.

Трусливая Девочка-Сиротка показалась только после того, как они улетели. Она и Ронан двигались из одной части леса в другую. Она напевала припев популярной песни снова и снова, а деревья над головой бормотали:

— Ронан Линч, loquere pro nobis.

«Говори за нас».

Внезапно он уткнулся в полосатую скалу, столь же высокую, как и он. Колючий кустарник и ягоды росли у ее основания. Это было знакомо, будто скала была слишком твердой, чтобы быть сном, и Ронан почувствовал пульсацию неуверенности. Были ли он сейчас во сне или в воспоминании? Такое реально происходило?

— Ты спишь, — напомнила ему девочка по-английски. Он уцепился за ее слова, снова король. Встав лицом к лицу со скалой, он знал, что должен сделать, что уже делал. Он знал, что будет больно.

Девочка отвернулась, когда Ронан схватил колючий кустарник и ягоды. Каждый шип кустарника кололся, как жало осы, угрожая разбудить его. Он рвал куст, пока его пальцы не стали темными от сока и крови, темными, как чернила на его спине. Он медленно прочел слова на скале:

«Arbores loqui latine». Деревья говорят на латыни.

— Ты делал это раньше, — сказала девочка.

Время было кругом, колеей, поношенной лентой, с которой Ронан не уставал играть.

Голоса ему шептали:

— Gratias tibi ago. — «Спасибо».

Девочка добавила:

— Не забудь про очки!

Ронан проследил за ее взглядом. Между цветами, поломанными лозами и опавшими листьями блестел белый предмет. Когда он его очистил, на него смотрели солнечные очки Кавински. Он пробежался большим пальцем по гладкой поверхности пластика, затуманив тонированные линзы дыханием. Он проделывал это, пока не смог почувствовать даже выгравированный круг на тонком шурупе ушной душки. От сна к воспоминаниям и к реальности.

Он поднял глаза на девочку. Та выглядела напуганной. Она всегда в эти дни выглядела напуганной. Мир — пугающее место.

Она сказала:

— Забери меня с собой.

Он проснулся.

Этой ночь Серому Человеку снилось, что его закололи.

Сначала он чувствовал каждую отдельную рану. Особенно ту первую. Он был неполоман и целен, а затем эта целостность была украдена тем вором, ножом. Так что проникновение было худшим. На полдюйма выше его левой ключицы, его придавило к земле и наполовину лишило дыхания.

Затем снова, но ближе к закруглению плеча, блеснув у ключицы. А потом на два дюйма ниже пупка. Слово «желудок» было и глаголом, и существительным. Еще один удар ножом и еще один. Скользко.

И тут Серый Человека стал нападающим. Рукоять ножа была ребристой и постоянной в его руке. Он бы закалывал этот кусок мяса всю жизнь. Он был рожден, когда это началось, и он умрет, когда закончит. Эта рана удерживала в нем жизнь: момент, когда лезвие отделяет новый дюйм кожи. Сопротивление, а затем ничего. Поймать и отпустить.

А потом Серый Человек стал ножом. Он был лезвием в воздухе, вдохнув, а затем он был оружием внутри, задержав дыхание. Он был ненасытен, жаден и никогда не удовлетворен. Голод был особью, и он был лучшим в своем роде.

Серый Человек открыл глаза.

И посмотрел на часы.

Затем перевернулся и продолжил спать.

В эту ночь Адам не видел снов. Ворочаясь на матраце, он закрывал лицо по-летнему горячей рукой. Иногда, если он закрывал рот и нос, с этой стороны удушья сон бы его победил.

Но одновременно и сожаление, и воспоминания о кратком видении держали дремоту в страхе. Неправильность и безжизненность женщины все еще висели в воздухе в комнате. Или, может быть, внутри него. «Что я сделал?»

Он достаточно бодрствовал, чтобы думать о доме — это не дом, он никогда не был домом, те люди не существовали, а если и существовали, они были для тебя ничем — и думать о лице Блу, когда он потерял самообладание. Он достаточно бодрствовал, чтобы точно вспомнить запах леса, когда он приносил себя в жертву. Он достаточно бодрствовал, чтобы задаться вопросом: может, он принимал неверные решения всю свою жизнь. Или он сам был неверным решением, даже до того, как родился.

Он желал, чтобы лето кончилось. По крайней мере, когда он был в Аглионбае, он мог перевернуть свои бумаги и увидеть оценки, конкретное доказательство его успеха в чем-то.