Поход

Утром разъехались. Старшой, мрачнея, прогнал через две избушки ходом. У базы скатились на реку вслед за Старшим и, погонявшись за норкой, так и бежали тем берегом, пока не оказались напротив избушки, отрезанные полыньёй. Заостряю на этом внимание, чтобы подчеркнуть противоречивость нашего нрава: в самый трагический миг беспокойства за Рыжика мы развлекались с норкой, а потом прозевали полынью. Усевшись на льду и слыша, как Старшой затопляет печку, возится с санями и гремит нашими тазами, мы взорали жалобно и честно, доказывая, что есть вещи, которые даже самые знающие собаки вроде Тагана не понимают. Это касается вообще пространственной геометрии: куда огибать, где что зацепится, куда отыграет, заломит и прочее.

Старшой вышел-поговорил с нами, долго махал руками, показывая, куда обегать, а мы виляли хвостами и не могли понять, зачем нас гонят обратно на Курумкан, раз мы домой хотим. Собаку невозможно прогнать или заставить что-то обойти, будучи от неё на расстоянии, хотя накоротке мы понимаем всё. Много противоречий в Собачьем мире. Но главное, не противоречья искать, а Собачье любить.

Старшой это знал и поехал за нами, терпеливо выгоняя полверсты полыньи туда-обратно. Когда приближался, мы только виляли хвостами, а когда подъехал и развернулся, весело вскочили и побежали.

Не считая свежих старшовских разворотов, у базы всё было мертво и присыпано тонкой синей пудрой, только клесты набегали возле чайной заварки. Особенно безжизненно выглядел кутух Рыжика с ошейником на гвоздике и цепочкой. Когда прогрелась избушка, Старшой вдруг сел на снегоход и рванул по путику. Мы с Таганом переглянулись. Мороз, будь здоров какое расстояние, отпаханное без передыха и ещё полынья эта: команды нет, и можно остаться. Потом я не выдержал, больно тревожно было на душе, и побежал следом. А перед тем как побежать, оглянулся: тяжёлым взглядом смотрел на меня Таган. Уже подходил к концу тупиковый путик, тот самый, который, по мнению Рыжика, плохо «кормил», как вдруг раздался выстрел и краткий взвизг. Меня на мгновение замутило, и подкосились лапы. Потом навстречу пронёсся, ослепив фарой, Старшой: «Айда, Серый, айда!» – крикнул он громким и голым голосом. Я побежал за ним, не ощущая ни мороза, ни выхлопа и чувствуя, как нелепо трясётся моя нижняя челюсть, да и всё собачье лицо.

– Завтра гляну, чо там было, – сказал Таган мрачно. – Да понятно, копец лапе. В конце, говоришь, дороги?

– Ну.

– Там сначала россыпя́, ну камни под снегом, шапки такие прямо, и голый склон справа, а потом гарь подходит. Ещё копанина медвежья, но её засыпало.

– Да-да. Там.

– Там на земле один капкан единственный. Остальные жердушки. Знаю я этот капкан. Треттий номер. Полотняный.

– Её-ё-ё-ё-ё! – вырвалось у меня.

Капкан был без тарелки, с натянутой на рамку тканью, нитка связывала тряпку с насторожкой. Рыжик такие не знал.

– Но. На росомаху. Это – всё. Считай, по локоть. И сколько ещё отморожено… Считай, четвёртый день.

– Да почему его нельзя было… оставить-то? Ну и бегал бы на трёх лапах!

Видно было, что Таган не хотел разговаривать. Он и смотрел вбок. И несколько раз делал движение повернуть ко мне голову и открыть рот, но останавливался. Потом всё-таки сказал раздражённо:

– Да так не делается потому что! – и передёрнул шкурой, а потом повернулся и посмотрел в глаза. – Потому что воровитость никогда до добра не доводит. Потому что, если пошёл по капканам – затравился, вкус почуял, – всё, не остановишь. Бесполезно. Добро б ещё работник был. А то тоже… Пятку сколько раз гонял. Облаивался. Я уж молчу, как говорится… А потом, сейчас промысел, самый разгар, куда его? Это просто обуза, понимаешь? Да и кормить троих… Раньше думать надо было… У нас вон Серый был, давно совсем… – И он заговорил медленней и как-то нащупав почву. – Тебя в честь его́ назвали. Дак Старшой его до последнего дня с ложки кормил… Когда у него лапы отнялись. До самого последнего дня… От так от. – Таган помолчал. – А как у… как убивался потом… – Таган отвернулся и хрипло фыркнул-храпнул, а потом добавил неестественно громко: – Так что гордись.

6. Старшой

Потом всё глубели-голубели снега, всё углублялась канава дороги, и неистовей пуржило на тепло и лютовало в морозы. Казалось, чуть звезданёт, чуть отодвинется облачная вьюшка-задвижка, и стремительней улетит тепло, ухнет перепадом от минус пяти до пяти-десяти.

От нас уже мало толку было, да и Старшой всё меньше ходил пешком и больше ездил и раньше приезжал. Дольше стали тёмные вечера. Дольше лежание в кутухах.

После большого и трудного круга вернулись мы на базу, и на следующий день Старшой устроил выходной. Утром никуда не пошли. Хотя и погода остепенилась. Зима набрала ход, и стояла такая серединка: откат от морозца на тепло, но только теплом стало двадцать пять.