Похоронный марш

Веселый Павлик подошел к карте мира, висящей у него в коридоре, обшарпанной и такой старой, что на ней еще пол-Африки было закрашено малиновым цветом французских колоний и добрая треть бутылочной британской зеленью. Я тоже подошел, и мы вместе принялись разглядывать моря и материки. Шумели бумажные волны, как пульсы всечеловеческих фантазий, полиграфические ветры доносили запахи типографской краски.

— Как ты думаешь, — спросил Павлик, — пустыни придумали потому, что уже ничего не могли выдумать?

Я пожал плечами. Мы снова углубились в изучение карты. Огромная земля теснилась в клетке меридианов и параллелей, в которую заключила ее человеческая фантазия; медленно несли вены прославленных рек свои синие придуманные струи.

— Да, ты прав, — разжав слипшиеся губы, пробормотал Павлик, — ничего этого нет на самом деле. Но черт возьми! Все это есть во мне, я чувствую его!

Он повернул ко мне широкое лицо, и я увидел, что глаза его полнятся влагой, как два океана. Он взял меня за руку.

— Ты что, Павлик? — спросил я.

— Молчи, — прошептал он. — Чувствуешь в моей ладони?

Я сосредоточил свое внимание на горячей, плотной ладони Павлика. Сначала я почувствовал влажные импульсы, ничего особенного, простое человеческое сердце билось в мясистой взрослой ладони под моей детской ладонью. Но вдруг пробежала какая-то волна, потом что-то проползло, будто муравей или червячок, и я отдернул руку. Ни на моей, ни на Павликовой ладони ничего не было.

— Что это было? — спросил я.

— А ты не понял? — загадочно промолвил Павлик.

— Нет, — прошептал я, очарованный его загадочностью.

— Не понял разве, что это корабль плыл по морю? — сказал Веселый Павлик и улыбнулся, а в глазах его все искрилась влага.

— Какой корабль? — спросил я.

— Шлюп, — ответил он. — Веселый такой шлюпик.

— Здорово! — сказал я. — А еще можешь?

— Могу, — согласился он. — Давай руку. Чувствуешь? Чуешь, каравелла вошла в море? Чуешь, как они сближаются?

Сначала вновь были ничего не означающие импульсы сердца, но вот пробежала волна, пополз муравьем шлюп, а навстречу ему плыла красавица каравелла. Они сблизились и поцеловались на скрещении линий ладони, а Павлик забеспокоился и спросил:

— Милый друг, иль ты не чуешь?

— Чую, — прошептал я, и заскрипели снасти, звякнул колокол, трепетно захлопали крылья парусов, матросы ликующе приветствовали друг друга — не так уж часто в открытом океане встретишь судно твоей страны! А волны миллиардами страниц шелестели за бортом, стремясь скорее достичь далеких краев, невиданных земель, страны Лимонии и королевства Блефуску. Птицы, галдя и пища, скакали над волнами, клевали море и подпрыгивали в воздух, как на пружинках. Корабли медленно отошли друг от друга и затерялись в бескрайних просторах. Буря! Волны, глотая друг друга, плевались пеной, и огненные языки неба сладострастно слизывали соль со вспотевших мускулов океана. Тяжелое сердце земли вздрагивало и билось невпопад под разметавшимися нервами морей, и шли, шли, шли тучи далёко, гнал их злой ветер, больно стегая плетью, за горизонт, за незримую даль, на самый край земли. А когда море, ударившись головою об дно, потеряло сознание, все стало утихать, глохнуть, пал туман, и как только молочная пелена развеялась, солнце открыло глаза. Оно увидело тихую лазурь, крупицы островов, отдыхающих после любовного жара, белые тряпочки облаков, подсыхающие на веревках радуг, и чистое, гладкое зеркало, в котором оно увидело себя и возвеселилось. Сердце земли потекло в размеренном ритме, море проснулось, и чинно пошли стада послушных волн из одного конца земли в другой — пять шагов с запада на восток, пять шагов с востока на запад и еще пять шагов обратно. Павлик отнял у меня свою ладонь, отошел и сел в обшарпанное кресло.

— Павлик, — сказал я, — а еще?

— Я устал, — сказал он, — путешествие было такое долгое.

Я взглянул на часы.

— Но ведь прошло только три минуты!

— Прошла вся моя жизнь, — сказал он и грустно посмотрел на меня. Этого я не понимал. Жизнь Веселого Павлика казалась мне бескрайней вширь и вдаль, ввысь и вглубь, в будущее и в древность, он жил до меня и до всех нас, ныне живущих, и он будет жить, когда я уже умру, толстыми ногами пойдет по страницам волн, песчаных свеев и целующих трав мой гигантский слон Павлик — неуклюжий, то веселый, то депрессивный. Жизнь его не имеет границ, и как могла она уместиться в три минуты, ведомо одному лишь Веселому Павлику.

— Павлик, — спросил я, — у тебя что, нет, что ли, телека?

— А зачем он? По нему все равно одни глупости показывают, — сказал Павлик. — Вообще-то у меня был, но я его обменял. Одному мужику нужно было на дачу. Он мне деньгами хотел заплатить, а я у него Роджера увидел и говорю: «Давай на попку». А он даже обрадовался: «Забирай, — говорит, — а то он у меня троих родственников на тот свет спровадил. Как назовет кого-нибудь по имени, так родственничек тот в скором времени и тю-тю».

— Врешь, — засмеялся я, потому что зачем же тому мужику клеветать на попугая, от которого он хочет избавиться.

— Вру, — засмеялся Павлик.

— А на самом деле?