Похоронный марш

Он небрежно засунул открытку в карман, Иннокентий Смоктуновский, два слова, означающие смерть прекраснейшей в мире женщины, и красивая неразборчивая подпись мелькнули передо мною в последний раз.

ТРЕТЬЕ ПРИШЕСТВИЕ

Мой брат Юра умер в возрасте тридцати пяти лет. Умер очень просто — почувствовав приближение чего-то самого значительного в своей жизни, забыл, что ему надо идти на работу, не поднялся с кровати, перестал шмыгать носом и через два дня исчез. Я взял его тело, легкое, как фантик, снял с кровати и, уложив на пол, тщательно обмыл.

Когда-то я донашивал его вещи, и теперь в знак благодарности я надел на мертвое тело брата свою новую белоснежную сорочку, свое новое белье и носки. Я отдал ему и брюки, а пиджак надел на Юру дедов, много лет провисевший без движения в бабкином шкафу. И дедов черный галстук в тонкую белую полоску. Только ботинки были Юрины — я купил их ему в прошлом году.

В пять часов вечера, уже после посещения врача, похоронного агента и тети Тоси, принесли гроб. Странно было видеть, как Юра лежит в гробу — язык слегка высунут, а глаза притворно прижмурены — я с трудом смог сомкнуть их. И вот, этот язык и эти притворные глаза производили впечатление какой-то глупой, идиотской игры в смерть, которую мы с Юрой затеяли.

Этой нелепостью и был вызван мой поступок — я заказал к Юриным похоронам музыку.

В день похорон был мороз, светило чистое солнце, ослепительно белый снег лежал везде. В одиннадцать часов утра подъехал автобус, через двадцать минут пришли музыканты. Они посмотрели, кого будут хоронить, и недоумевающе переглянулись.

— Какую музыку будем играть? — спросил трубач.

— Похоронную, — сказал я.

Больше глупых вопросов не возникло. В полдень я в последний раз причесал Юрины рыжие волосы на пробор, дядя Коля Дранеев и дворник Айвар Шафиулин вдвоем взяли гроб и вынесли его из дома. Десяток соседей, притопывая от мороза, простились с моим безобидным идиотом. Затем Дранеев и Шафиулин подняли гроб на плечи, к ним присоединились кочегар дед Семен и какой-то Жорка из большого серого дома, которого позвал Айвар. Четверо мужчин на секунду замерли с моим братом на изготовку, сделали первый шаг, и музыканты нестройно затянули похоронный марш.

— Придумал ты с этой музыкой, — зло шепнула мне тетя Тося.

Какая-то забредшая старушка навзрыд заплакала, растроганная звуками траурного марша. Гроб поднесли к автобусу, музыканты оторвались от инструментов и стали рассаживаться в автобусе. По дороге все молчали, только тетя Тося о чем-то весело рассказывала Жорке, да дядя Коля спросил у меня:

— Хочешь — закури. Так и не куришь? Правильно. А то, хочешь — закури. Нет? Ну и правильно.

Ехали долго. На нашем Гавриило-Архангельском кладбище хоронить Юру было нельзя, там уже лежали двое — мать и бабка, и со времени похорон матери не прошло еще пятнадцати положенных лет. Останкам моего брата выделили могилу на свежем кладбище, в полутора часах езды от Москвы, возле села Горошкина.

В два часа дня мы приехали. Шел мелкий, редкий снежок. Дед Семен на кладбище не поехал, а мне, как брату, нести гроб оказалось нельзя. Дранеев, Шафиулин и Жорка втроем вытянули гроб из автобуса и понесли туда, где зияли жирной глиной свежевыкопанные могилы. Музыканты замешкались, потом вприпрыжку догнали нашу немногочисленную процессию, сухо стукнул басовый барабан, и в звонком снежном воздухе зарыдали медные трубы. Юра плыл к своей последней черте, высунув от увлечения язык и еле-еле сдерживаясь, чтобы не открыть глаза. Кого-то уже забрасывали землей, и какая-то женщина, растерянно отряхивая руку от рыжей глины, оглянулась на нас слепыми от горя глазами.

— Военного хоронят, — сказала она. — Красиво. С музыкой.

— Мы не бросим вас, мама, не оставим! — сказал ей какой-то высокий мужчина и обнял, чтоб она не отвлекалась на чужие похороны.

Юру принесли к могиле и поставили на металлическую подставку, чтоб проститься в последний раз. Никто не плакал по нем. Я хотел, но не мог — слишком уж понарошке были прикрыты глаза у моего родного брата. И еще этот круглый, как шарик, кончик языка. Тетя Тося сказала Юре, поцеловав его в мягкий лоб:

— Ну, прощай, Юрочка. Хороший мальчик! Никого не обидел!

Дядя Коля Дранеев тоже поговорил с Юрой на прощанье.

— Что же ты, Юрец? — спросил он. — Ты чего надумал-то? Эх, беда какая! Леш, а Леш, как же это, брат, а?

Я подошел следующим. Положив Юре на темя ладонь, я почувствовал Юрины волосы и подумал, что Юра похож на теплолюбивую обезьянку, случайно попавшую в снежную страну и замерзшую.

— Трогай, — сказал могильщикам Жорка, могильщики с готовностью подскочили, накрыли гроб крышкой и застучали по дереву молотками — гораздо небрежнее, чем это делают, когда заколачивают почтовую посылку.

— Играйте, — приказал я музыкантам, и они неохотно затянули, колотушка лениво стукнула невпопад по басовому барабану.

— Играйте, халтурщики! — вскрикнул я и скрипнул зубами.

Они напугались, неожиданно взревел геликон, и музыка, прорвав корку морозного воздуха, потекла, расширяясь, по унылой, глиняно-снежной свежести кладбища.