Похоронный марш

«Я хочу быть похожим на своего отца. Он сильный и справедливый. Он всегда за всех заступается, и его все боятся, которые поступают плохо. Недавно он заступился за собаку Джильду, которую секет ее хозяен, дядя Боря Панков. Еще он добрый, потому что все знает и во всем хорошо разберается. От него ничего нельзя утаить, для него всё тайное становется явным. Он работает на станцеи тех обслуживания, он авто слесарь и сам делает для нас с мамой и моим братом Юрой машину. Мой отец…»

Когда Наталья Николаевна раздавала проверенные сочинения, я, окаменев от страха, ждал, что она обожжет меня справедливым обвинением во лжи: твой отец сидит в тюрьме, он бандит, вор и налетчик, стыдно так бессовестно лгать. Но, дойдя до моей тетрадки, она сделала умные губы и произнесла сдержанным голосом:

— Стручков Алеша, интересное сочинение, вдумчивое и доброе, но очень, очень много ошибок — тройка самая натянутая, с пятью минусами.

За окном совсем уже было черно, в черноте тусклым серебром валился снег, отец курил, создавая вокруг себя плотную табачную облачность. Мой рассказ подходил к самому страшному времени. Краски сгущались. В кухне уже стал слышаться запах серы, призрак пьяного дьявола был где-то близко, и даже отец, почувствовав его близость, стал беспокойно ерзать на стуле.

Итак, пока Тот царил где-то в неизвестности, люди в отчаянье решили забыть его, и Великая Блудница взяла жену Того за руку и повела ее к очам Лукавого, и подведя ее, сказала: доверься ему, ибо нет ничего слаще на свете, чем падение во грех; Тот забыл тебя, забудь же и ты его, он не увидит твоего бесстыдства. И жена доверилась князю тьмы, чтобы он вселил в нее своего пьяного дьявола. Дьявол завладел ею, и она уже не властна была над собой.

— Я не знаю, отец, сколько было у матери любовников, и были ли они вообще. Она страшно любила тебя, отец, и лишившись тебя, не могла найти себе другую опору. Она стояла без опоры сколько могла, но наконец не выдержала и рухнула. Вряд ли она хотела изменить тебе, но ты должен знать, что иногда она так напивалась, что становилась бесчувственной, и наверняка кто-нибудь из собутыльников овладевал ее бесчувственным телом. А кроме того…

Тугие желваки на его скулах работали так мощно, что даже за ушами раздавался хруст. Долив остатки второй бутылки в стаканы, он укусил край своего стакана и рывком втянул в себя прозрачную жидкость сквозь плотную решетку зубов.

Итак, пока Тот царил где-то в неизвестности, однажды вечером мать ласково погладила меня по голове и сказала, что теперь я буду спать с Юрой, а утром голый по пояс мужчина растирал тело полотенцем, подмигивая нам с Юрой и весело отвечая на вопросы моей бабки:

— Анютка-то? Да гори она пропадом. Чихал я на нее — пусть узнает мой характер. В ней уж и женского-то ничего не осталось.

— А во мне как, Вань? — спросила мать. — Осталось?

— Само собой, — с удовлетворением сказал мужчина…

— И сколько же у них это длилось?

— Долго, отец, почти год он жил у нас. А потом ему надоело и он бросил твою Анфису. Бросил подло, нагло, как бросают использованную салфетку…

— Щенок! — кулак отца тяжело, как бомба, упал на стол, по полу покатилась вилка, окурок выскочил из отцовых губ и, брызгая искрами, поскакал по коленям, а с коленей на пол. — Зачем ты мне все это!.. Цуцик! Зачем ты мертвую мать так!.. Выдал мне… предал ее!

Странно, что я совсем не боялся его, этого уголовника, которого боялись все, ведь это он ломал когда-то ребра, дробил челюсти и выбивал зубы. Водка не боялась его, а во мне ее было целых пол-литра. Я спокойно выдержал жестокий взгляд отца и сказал:

— Да, я имею право предать ее, потому что она уже мертвая и уже не твоя. А ты предал ее живую. Больше, чем ты, ее уже невозможно предать. Да и чему я ее предал, чему? Предать можно чему-то. Ты ее предал одиночеству, презрению, падению, пьянству. Смерти! Ты убил ее, отец, а теперь стучишь кулаком по столу. Может быть, ты и меня хочешь убить? Поздно, отец, теперь ты в моей власти, а не я в твоей. Поэтому сиди и не рыпайся, а не то я вот возьму и вклепаю тебе сковородкой по башке.

Сковородка с недоеденным и остывшим яичным глазом вся подобралась, изготовившись стать орудием отцеубийства. Я лишил ее последнего яичного глаза и, положив его на тарелку к отцу, приказал:

— Ешь.