Похоронный марш

Как будто мы вообще так уж часто где-то бывали, кроме нашего замурзанного двора. Я не очень-то доверял тете Тосе и не тешил себя тщетной надеждой, что ЦПКиО окажется чем-то необычайным. Так оно и получилось. В парке было много народу, все, конечно же, как последние гады, зырились на Юру, и тетя Тося, поглядывая на него, кажется, с досадою думала: «Эх, черт, я и забыла…» Она купила нам по мороженому, и Юра безобразно заляпал себе рубашку шоколадной глазурью. Из пивного загончика кто-то с беззаботной счастливостью кричал:

— Хорош лещик! Еще по кружечке?

Пышная, краснощекая тетка надувала из баллона воздушные шары, и они множились и множились, как-то упрощая мир своей бессмысленной круглостью. С каруселей доносились визги, неторопливо шагало по небу «чертово колесо», кто-то с лихими прибаутками фотографировал… И вдруг мы увидели, что это фотографирует с лихими прибаутками наш дворовый дядя Борис Панков.

— Фирма гарантирует а-атличное качество, торопитесь оставить свою личность на карточке, никакой халтуры, а-атличное качество. Прошу, влюбленные, поплотнее друг к другу, юноша — мужественный взглядик, девушка — мягче улыбоньку, а-асторожнее в движениях. Снимаю! Хэрэшо, оп! Готовенько. Через две недели получите исторические кадры вашей незабываемой прогулки. Пожалуйста, папаша и мамаша, сынулю в серединочку, папаша — умственнее взгляд, солидненько, мамаша — немного блаженной усталости в лице, ребенку никаких рекомендаций, блестящая композиция. Атлично, оп! Через две недели вы сможете украсить свой семейный альбом. Фирма гарантирует а-атличное…

Тетя Тося потащила нас сниматься. Увидев нашу компанию, дядя Борис как-то скомкался. Продолжая балагурить, он теперь уж не так энергично двигался, и глаза его наполнились брезгливостью к нам, к самому себе, к нефотогеничному глазированному пятну на Юриной рубашке.

— Тэк-с, дорогая соседушка, легко и свободно обнимите малолетних племянников, миг жизни уходит без следа, и лишь фотографии доступна вечность. Коля… или как там тебя? Алеша? Алеша, поплотнее к любимой тете и — улыбочку, улыбочку. Улыбочку, Алеша! Может быть, ты не умеешь улыбаться? Задорнее все трое! Ни с места!

В фотоаппарате чуть слышно треснуло, как потрескивают в костре дрова, и вот передо мной эта фотография. На фоне гранитного борта набережной Москвы-реки распластав по обе стороны руки, тетя Тося, которой с этой минуты доступна вечность, всем своим видом показывает, что она фотографируется по блату; мой брат Юра улыбается так, будто фотографирует его добытая в армии жена; а я, резко контрастируя рядом с легко и свободно, по блату, летящей тетей Тосей и моим осчастливленным с рождения братом Юрой, строго смотрю в объектив, смотрю с этой фотографии сейчас себе в глаза, словно хочу сказать мне, рассматривающему фотографию: «Мы с тобой — одно и то же, только ты ушел далеко вперед и продолжаешь неудержимо бежать под откос времени, а я остался навсегда маленького роста, навсегда под крылом обрыдлой тети Тоси, навсегда с ненавистью к мучителю Джильды во взгляде, навсегда с тяжелой ссадиной на подбородке, навсегда!»

Да, милый мой коротышка на фоне набережной Москвы, ты еще не знаешь и никогда не узнаешь, что мне суждено перерасти тебя, суждено многое радостное и горькое, чего ты не знаешь и не узнаешь вовек, оставшись навсегда перед оком объектива в возрасте девяти лет; фирма гарантирует а-атличное качество.

Когда начинает идти первый снег, ветка года с хрустом ломается и повисает на упругой ниточке последних дней декабря. Потом она обрывается, и жизнь ведет свой счет уже не последними днями, а первыми. В один из таких последних дней года, когда все события и явления уже свыкаются с мыслью, что им скоро предстоит стать прошлогодними, умер Борис Панков. Смерть эта была такой неожиданной и сверхъестественной, что в нее никто не мог поверить. Может быть, он и сам не успел понять, что происходит, когда вдруг что-то щелкнуло и хрустнуло и треснуло у него в голове, как потрескивают в костре дрова, и он почувствовал, что весь мир вращается вокруг одного его, а сам он стремительно падает не то вверх, не то вниз, не то сразу во все стороны. А может быть, это было не так. Может быть, он сразу понял, что умирает. Может быть, кто-то внутри него четко и ясно сказал ему:

— Хана тебе, Борис.

Он умер от внезапного кровоизлияния в мозг. Рано утром. После вчерашней выпивки. Моя мать Анфиса всегда потом по утрам говорила:

— Надо поскорее опохмелиться, а то окочуришься, как Борис — ни здрасьте, ни до свидания. Кувырк! И будете хоронить свою мамашу. Ну чё смотрите?

За две недели до смерти Панков в открытую, при стечении возмущенной публики выкручивал Джильде уши и щелкал ее по носу, а бедная псина визжала и предупреждающе клацала зубами, но укусить никак не решалась, что приводило мучителя в еще большее бешенство.

— Ну куси! Куси, сука! Даже укусить не умеешь. Что же ты за собака-то? Тварь ты слюнявая! Тьфу!

— Что ж ты делаешь-то, едиот? — возмущались старушки. — Чем же она провинилась, изверг?