— На профосе лучше всего видно, как ожесточает людей военная служба, — возобновил свои рассуждения вольноопределяющийся. — Наш профос, несомненно, до поступления на военную службу был молодым человеком и с идеалами. Это был светловолосый херувим, нежный и чувствительный ко всему, защитник несчастных, за которых он заступался во время драки из-за девочки где-нибудь в родном краю в престольный праздник. Все его, без сомнения, уважали, но теперь… Боже мой! С каким удовольствием я съездил бы ему по роже, бил бы его головой об нару и всунул бы его по шею в сортирную яму! И это, брат, тоже доказывает огрубение нравов, вызванное военным ремеслом.
Он запел:
— Дорогой друг, — продолжал он, — наблюдая все это в масштабах нашей дорогой монархии, мы неизбежно приходим к заключению, что дело с ней обстоит так же, как с дядей Пушкина[212]
. Пушкин писал, что его дядя — такая дохлятина, что ничего другого не остается, как толькоОпять послышалось щелканье ключа в замке, и профос зажег керосиновую лампу в коридоре.
— Луч света в темном царстве! — крикнул вольноопределяющийся. — Просвещение проникает в ряды армии! Спокойной ночи, господин профос! Кланяйтесь там всем унтерам, желаю вам приятных сновидений. Пусть, например, вам приснится, что вы вернули мне пять крон, те самые, которые я вам дал на покупку сигарет и которые вы пропили за мое здоровье. Спите сладко, чудище!
Вслед за этим послышалось бормотание профоса насчет завтрашнего полкового рапорта.