Похождения одного матроса

гребцам отдал приказание, когда быть за ним, по-хорошему, не то что как другие… точно облаять хочет… Диковина! Вроде как был один командир у нас, редкостный командир… Ни разу не забижал… Недаром матросы его Голубем прозывали… Однако не было ему ходу по службе… В отставку вышел.

– Мне и Кирюшкин об одном таком сказывал…

– Кирюшкин? Иваныч? Пьяница?

– Он самый.

– Так мы с ним у самого этого Голубя на шкуне одно лето служили… Он, значит, про того же самого командира и говорил… Так Кирюшкин на «Проворном»… И цел еще… А я полагал, давно ему пропасть… Шибко запивал и до последней отчаянности…

– Он и теперь шибко пьет… с отчаянности… Но только добер сердцем… Меня пожалел тогда, как меня первый раз наказывали, просил унтерцеров, чтобы полегче… Его-то я и поджидаю… Хочется повидать его да поблагодарить…

– Добро-то помнишь?

– Как его не помнить!

– А редкий человек его помнит.

– Вот и баркас идет! – объявил Чайкин.

Баркас, полный людьми, показался из-за кормы корвета и медленно и тяжело подвигался на веслах к берегу.

– Закутят сегодня земляки! – усмехнулся Дунаев. –

Давно я российских матросиков не видал! – прибавил он радостно.

Оба беглеца не спускали глаз с баркаса.

Баркас уже был недалеко.

– А вон и боцман наш! – проговорил Чайкин.

– Ишь галдят землячки… Рады, что до берега добрались!..

Действительно, с баркаса слышались шумные разговоры и веселые восклицания.

Баркас между тем пристал. Дунаев и Чайкин подошли поближе к пристани.

Молодой мичман, приехавший с матросами, выскочил из баркаса и проговорил:

– Смотри, ребята! к восьми часам будьте на пристани!.

– Будем, ваше благородие! – дружно отвечали матросы и стали выходить, весело озираясь по сторонам.

Чайкин видел, как впереди прошли боцманы, два унтер-офицера и подшкипер, как затем, разбившись по кучкам, проходили матросы, направляясь в салуны, и увидал, наконец, Кирюшкина, отставшего от других и озиравшего своими темными глазами толпу зевак, стоявшую на набережной у пристани.

– Он самый, Кирюшкин и есть! – весело проговорил

Дунаев, узнавший старого сослуживца.

– Иваныч! – окликнул старого матроса Чайкин.

Кирюшкин повернул голову и сделал несколько шагов в ту сторону, откуда раздался голос.

И хоть Чайкин и Дунаев были в нескольких шагах от него, он их не признал.

– Иваныч! – повторил Чайкин, приближаясь к Кирюшкину.

– Вась… это ты?

Суровое испитое лицо старого матроса озарилось нежной, радостной улыбкой, и он порывисто протянул свою жилистую, шершавую и просмоленную руку.

– И какой же ты, Вась, молодец стал… И щуплости в тебе меньше… Небось хорошо тебе здесь?.

– Хорошо, Иваныч…

– Лучше, братец ты мой, вашего! – промолвил Дунаев смеясь. – А меня не признал, Иваныч?

– То-то, нет…

– А Дунаева помнишь на шкуне «Дротик». У Голубя вместе служили…

– Как не помнить! Только тебя не признал. И ты в мериканцах?

– И я… Пять лет здесь живу…

Они все трое пошли в один из кабачков подальше, где не было никого из русских матросов.

– Так-то верней будет, – заметил Дунаев, – небось не узнают, что ты с беглыми!

– А мне начхать!.. Я было за Чайкина боялся, как бы его не сволокли на клипер… Бульдога грозилась… Но такого закон-положения нет, чтобы можно было взять? Ведь нет, Вась?

– То-то, нет! – отвечал Чайкин.

Дунаев приказал бою подать два стаканчика рома и бутылку пива для Чайкина.

– И вовсе он без рук остался, Вась… Его с клипера убирают… И Долговязого вон! Новый адмирал обоих их увольнил… Прослышал, верно, каковы идолы! И у нас на

«Проворном» как узнали об этом, так креститься стали…

Освобонили нас от двух разбойников… Таких других и не сыщешь… Теперь, бог даст, вздохнем! А тебя, Вась, Долговязый приказал было унтерцерам силком взять… Да как капитан побывал с лепортом у адмирала, так приказ отменил… «Не трожьте, мол, его». Да они и так бы не пошли на такое дело… Никто бы не пошел, чтобы Искариотской

Иудой быть… Будь здоров, Вась! Будь здоров, Дунаев!

И с этими словами Кирюшкин опрокинул в горло стаканчик рома.

Проглотил стаканчик и Дунаев, отхлебнул пива из стакана и Чайкин.

Дунаев велел подать еще два стаканчика.

– Теперь форменная разборка над собаками пойдет! –

продолжал Кирюшкин.

– Судить будут?

– Вроде бытто суда. Потребуют у них ответа… И как дадут они на все ответ на бумаге, гайда, голубчики, в Россию… Там, мол, ждите, какая выйдет лезорюция.

– Увольнят, верно, в отставку! – заметил Дунаев.

– То-то, другого закон-положения нет.

Снова Кирюшкин выпил с Дунаевым по стаканчику.

– Скусный здесь ром, братцы! – промолвил, вытирая усы, Кирюшкин. – Помнишь, Вась, в прошлом году вместе съезжали?

– Как не помнить… Вовек не забуду.

– Так из-за этого самого рому я все пропил…

– А ты бы полегче, Иваныч! – участливо заметил Чайкин.

– По-прежнему жалеешь?. Ах ты, божья душа! – необыкновенно нежно проговорил Кирюшкин. – Но только сегодня за меня не бойся… Явлюсь в своем виде назло

Долговязому…

Выпили Дунаев и Кирюшкин по третьему стаканчику, а после потребовали уже бутылку.

И с каждым стаканчиком Кирюшкин становился словоохотливее.

Он расспрашивал Чайкина о том, как он провел год, дивился его похождениям и радовался, что он живет хорошо.