Похождения одного матроса

Однако он в душе не одобрял поступка Чайкина и единственное извинение находил лишь в щуплости молодого матроса.

И когда тот окончил свой рассказ, Кирюшкин проговорил:

– Так-то оно так, Вась… Рад я, что ты живешь хорошо… и форсистым стал, вроде бытто господина, и по-здешнему чешешь… и вольный ты человек… иди куда хочешь и работай какую работу хочешь. А все-таки отбиваться от своих не годится, братец ты мой… В какой империи родился, там и живи… худо ли, хорошо, а живи, где показано…

– Неправильно ты говоришь, Иваныч! – вступился Дунаев.

– Очень даже правильно… Положим, Чайкин был щуплый и пропал бы на флоте, и ему можно простить, что он в мериканцы пошел. Но ежели ты матрос здоровый, – ты не должен бежать от линьков в чужую сторону… Недаром говорится: «На чужбине – словно в домовине».

– Говорится и другое: «Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше».

– Да еще лучше ли здесь-то? Небось тоже люди живут…

– Люди, только поумнее… А что ж, по-твоему, у вас на

«Проворном» лучше? Так на нем и терпи?

– То-то, терпи… Как ни терпи, а ты все со своими российскими… Русским и останешься… А то что ты теперь? Какой нации стал человек?

– Американской! – не без гордости проговорил Дунаев.

– И ты, Вась, станешь мериканцем?

– Стану, Иваныч.

– Ну, вот видишь… мериканец! – не без презрения протянул Кирюшкин, имевший очень смутные понятия о странах, в которых бывал. – Какая такая сторона Америка?.. Какой здесь народ? Вовсе, можно сказать, оголтелый!

Всяких нациев пособрались, и… здравствуйте! друг дружку не понимают… Здесь никакого порядка! Шлющий народ… – не без горячности говорил Кирюшкин, значительно возбужденный после пятого стаканчика рома.

– Здесь, может быть, больше порядка!.. – попробовал возразить Дунаев.

– По-ря-док!? Нечего сказать, порядок! – протянул

Кирюшкин. – Шляются, галдят на улице… и все неизвестно какого звания.

– Да полно вам спорить! – вступился Чайкин, видя, как горячился Кирюшкин, и хорошо понимавший, что его не разубедить.

– Мне что спорить… Я российский и российским и останусь. А тебя, Вась, мне жалко, что ты в мериканцы пошел. Не будь ты таким щуплым, я сказал бы тебе: возвращайся на «Проворный»… А тебе нельзя… И очень тебя жаль, потому… как ты жалостливый. И я за твое здоровье… выпью еще. Эй, бой черномазый! – крикнул Кирюшкин, обращаясь к негру.

– Будет, Иваныч.

– Один стаканчик, Вась… Дозволь…

– Право, не надо, Иваныч… Как бы тебя Долговязый опять не наказал, как вернешься.

– Я в своем виде. И я никого не боюсь. А я тебя очень даже люблю, матросик. Жалеешь ты старую пьяницу! А

ведь меня, братцы вы мои, не жалели! Никто не жалел

Кирюшкина. Поэтому, может, я и пьяница.

– А ты, Иваныч, брось.

– Бросить? Никак это невозможно, Вась.

– Я, Иваныч, бросил! – проговорил Дунаев. – Прежде здорово запивал, и бросил.

– Как мериканцем стал?

– Вначале и американцем пил! – засмеялся Дунаев.

– Почему же ты бросил?

– Чтобы при деле надлежаще быть.

– И я свое дело сполняю как следовает. А ежели на берегу, то что мне и делать на берегу? Понял, Вась?

– Понял, Иваныч. А все-таки… уважь… не пей больше!

– Уважить?

– То-то, уважь…

– Тебя, Вась, уважу… Во как уважу… Изволь! Не буду больше, но только вы, братцы, меня караульте, пока я на ногах…

Чайкин предложил Кирюшкину погулять по городу.

– Ну его… Что там смотреть!

– В сад пойдем.

– Разве что в сад… Только пустое это дело!

Дунаев запротестовал: увидит какой-нибудь офицер, что Кирюшкин гуляет с ними, его не похвалят.

И они все остались в кабаке.

Кирюшкин сдержал слово и больше не просил рома.

Через несколько часов он совсем отрезвел, и когда Чайкин и Дунаев, обещавшие к шести часам обедать со Старым

Биллем, поднялись, то Кирюшкин твердо держался на ногах.

– Ну, прощай, Иваныч! – дрогнувшим голосом проговорил Чайкин.

– Прощай, Вась! Дай тебе бог! – сказал Кирюшкин.

И что-то необыкновенно нежное и грустное светилось в его глазах.

– Не забывай Расеи, Вась!

– Не забуду, Иваныч…

– Может, бог даст, и вернешься потом?

– Вряд ли, Иваныч.

– А ежели манифест какой выйдет?

– Тогда приеду… Беспременно…

– То-то, приезжай.

– А ты, Иваныч, брось пить… Я любя… Выйдешь в отставку, что тогда?

– Что бог даст… Вот вернемся из дальней, – сказывают, в бессрочный пустят.

– Куда ж ты пойдешь? В деревню?

– Отбился я, Вась, от земли, околачиваясь пятнадцать лет в матросах. Что я буду делать в деревне? В Кронштадте останусь… Прокормлюсь как-нибудь.

Прощаясь с Кирюшкиным, Дунаев полушутя сказал:

– А здесь бы ты, Иваныч, в поправку вошел… Оставайся… Я тебе место предоставлю…

– В мериканцы поступать?

– То-то, в мериканцы…

– Лучше последней собакой быть дома, чем в вашей

Америке… Оголтелая она… То ли дело Россия-матушка…

Прощайте, братцы! А я к своим пойду!

Они вышли вместе из салуна и разошлись в разные стороны.

ГЛАВА IV

1

Возвращаясь после свидания с Кирюшкиным в город, Дунаев сказал Чайкину:

– Совсем без понятиев этот Кирюшкин! Как он насчет

Америки говорил!