Покидая мир

— После завершения последнего курса химиотерапии она выписалась из Массачусетской больницы и уверяла, что сил у нее достаточно, она готова выйти на работу и преподавать. Потом выяснилось, что на самом деле из стационара она вышла, когда врачи опустили руки и признались, что медицина бессильна. Но ей, видно, так хотелось вернуться к своим студентам, что она до последнего скрывала от всех этот прогноз. Мы свяжемся с ее мужем, попросим его поскорее забрать личные вещи. Я полагаю, если, конечно, вы в самом деле не хотите ютиться в «черной дыре»… Этот кабинет, конечно, тоже не особо велик. Прямо скажем, тесноват. Но…

— Я его беру.

Сандерс одобрительно кивнул, затем предложил мне проследовать за ним в его собственный кабинет. Это была просторная комната, с книжными полками от пола до потолка, солидным дубовым письменным столом. Гравюры Хогарта в рамках изображали Лондон восемнадцатого века (Сандерс специализировался на Свифте и его современниках), линолеум на полу был скрыт под потертым персидским ковром. Профессор предложил мне сесть в кресло напротив стола.

— Не знаю, как вы, а я бы сейчас не возражал против крепкого виски. После кабинета Деборы…

Он не договорил.

— Я бы тоже не отказалась от глотка, — ответила я.

Сандерс открыл шкаф для документов, извлек бутылку «Тичерс» и два стакана.

— Ни дать ни взять Филип Марлоу, [51]

n'est-ce pas? [52] — заметил он, наливая мне немного виски.

— Я и не знала, что вы специалист по Раймонду Чандлеру, — отозвалась я, принимая у него стакан.

— Это не так. Я в свое время допустил ошибку, замкнувшись на эпохе Георга Третьего, — ответил Сандерс. — Вы, по крайней мере, имеете дело с чем-то более современным, свежим, имеющим больше отношения к проблемам, с которыми мы в этой стране сталкиваемся сегодня.

— Вы считаете, что все должно иметь непосредственное отношение к современности? — спросила я, чокаясь с профессором.

— Знаете, как послушаешь этих идиотов филистеров, что заседают в правлении нашего университета… они вообще не видят смысла в добывании дополнительного финансирования для гуманитарных специальностей, а уж о тех, что обращены в прошлое, и говорить не приходится. Впрочем, простите, я начинаю брюзжать.

— Вам не за что извиняться. Ваше возмущение кажется мне вполне справедливым.

— Вы-то учились в Смите и прошли Гарвард, поэтому должны понять, что у студентов-старшекурсников нашего университета уровень другой. В основном это бывшие троечники, они вас не поразят своими прозрениями при разборе художественных достоинств «Сестры Керри». С другой стороны, благодаря безумному конкурсу в Лигу плюща и в лучшие гуманитарные колледжи, уровень младших курсов у нас несколько повыше — я имею в виду, что там ребята хоть и без полета, но, по крайней мере, не такие тупые. Ох, кажется, я снова брюзжу…

Он выдвинул ящик стола и вынул три увесистые папки.

— Здесь конспекты лекций Дебби Холдер. Вам предстоит как следует потрудиться в выходные, чтобы во всеоружии встретить студентов утром в понедельник.

Сандерс оказался прав. После встречи я сразу отправилась домой и последующие два дня провела за чтением конспектов профессора Холдер. Я чувствовала себя преступницей, роясь в заметках Деборы Холдер, разбираясь в логике ее рассуждений и подходе к творчеству Дикинсон и всему американскому натурализму. Временами я с ней категорически не соглашалась, в особенности с ее трактовкой лейтмотивов у Драйзера. Зато анализ внутренних метрических ритмов в стихах Дикинсон — и метафизики ее поэзии — произвел на меня сильнейшее впечатление. Страсть, с которой она обсуждала произведения, удивила и даже поразила меня. Мне показалось, что по глубине познаний эта женщина намного меня опережала, то же самое можно было сказать и в отношении литературных идей и образов, которыми она буквально фонтанировала. Разумеется, я ощутила невольный укол зависти — такого рода зависть возникает, когда видишь, как кто-то играет на твоем поле, и делает это с большим мастерством. Чтение записей Деборы Холдер и отрезвило, и опечалило меня, потому что к концу выходных я уже ясно понимала, какой невосполнимой потерей стала ее смерть.

В понедельник утром я приехала в университет в совершенно взвинченном состоянии. Первый мой день в качестве преподавателя. Я вошла в аудиторию уверенно, с улыбкой, но голос у меня в голове повторял без конца: «Вот сейчас все они смотрят на тебя и думают: это не Дебора Холдер».