Поклонение Луне

– А-а-а, так ты так! – Обозленный охранник оскалился, как кудлатый, с обледенелой грязной шерстью, мощный в кости пес у его сапога. – Так, значицца! Ну ничо! Я ж тебя, жадюгу, расстреляю от где, – он кивнул не на край рва – на острые серые камни рядом с ними, за спиной. – Так я ж тебя прямо тут и шлепну! И всю тебя, падла, мертвую – обыщу!

Зэчка вздернула черную, будто прокопченную голову. Черные ямины ее глаз обдали охранника занебесным презреньем. Он, как приколдованный, уставился в ее глаза: ах ты епть, бормотнул, так они ж у тя не черные, а синие! Синеглазка!

– Красотка, эх, ты была, – сплюнул на снег. Подбросил и поймал рукой винтовку. – Когда-то, епть! Ежли б помоложе была – да не зима бы – я б тя тут распял! На камешках, ха-ха-а-а-а-а…

Зэчка отвернула голову. Глядела на далекое море. «Штурмовать далеко море посылает нас страна», – налетел обрывок бодрой, яркой песни и порвался, как веревка. Сухо хлопали выстрелы. Люди кричали последнее, дикое, хватались за морозный воздух крючками судорожных пальцев. Хватались за жизнь, а ее уже не было. Вместо нее выла пурга.

А, вот что. Да, так. Вместо меня станет пурга.

Меня зовут Пурга, да, Пурга, а больше не Кетеван. Где тот мальчик, которого я учила музыке в Костроме? Какой был милый мальчик. Он так меня любил.

Ветер бил людей в груди и в спины, подкашивал людям колени. Ветра было много, слишком много, а людей было мало. Пурги было завались, как богатого серебра; а люди были нищие, они кричали и плакали, они погибали. Все были сказки про Рай, про Бога; все были бредни про счастливое будущее, про мировую Коммуну. Одни люди убивали других, так все просто.

Ветер рванул с головы зэчки черный шерстяной платок, обнажил ей голову. Играл платком; унес его. Бросил на камни. Сивая латунь плотных, густых волос отсвечивала, как бок старого самовара, в бледном, призрачном свете ледовитого утра. Пурга засыпала бешеным снегом чужую седину. Пурга сама была седая старуха, только ее никто не мог расстрелять.

– Паня! Паня! – хрипло, надсадно вопила со дна рва еще живая. – Па-а-а…

Сухой хлопок. Матюги. Вопль оборвался. Мужской голос взвился над толпой казнимых:

– Сталин не знает, что вы творите, сволочи! Сталин все узнает! Ста…

Хлопок. Еще хлопок. Только успевай заряжать. На всех патронов хватит.

Седые волосы зэчки вились, бежали волнистой серебряной дорогой по ветру, убегали вдаль, в мороз и соленый туман. Она улыбалась, и охраннику стало страшно от этой улыбки. Пули свистели. Охранник опасливо подумал: «Отойтить, што ль, в сторону, а то тут и тя ненароком ухлопают вместе с гадами!..» Женщина, стоя под свистом невидимых пуль, на ледяном ветру, полезла себе за пазуху, вытащила скрюченными, красными на морозе, негнущимися пальцами за черную бечевку маленький черный мешочек. Охранник глядел выпученными, лягушачьими глазами. Зэчка вынула из мешочка на груди железными клещами обмороженных пальцев…что?.. Охранник жадно жрал траурный мешочек глазами. Хватался когтями зрачков за красные, как морошка, пальцы.

В скелетных звенящих пальцах на ветру, в пурге, билось легкое, призрачное.

– Да епть же, – выхрипнул охранник и растерянно вцепился в ствол винтовки, – што ж у тя…

Шагнул к ней ближе. Красные пальцы крепко сжимали – да, черт им брат, спятить можно с ними, с этими гаденышами, старого мира отбросами! – сухой цветок.

Зэчка медленно поднесла высохшую нимфею к обветренным, потрескавшимся губам. Да это и не лилия была: ее призрак. Прозрачные лепестки разлезлись, распались. Она еще успела призрак поцеловать. Согреть дыханьем.

– Гмерто…

Охранник вскинул винтовку. Выстрелил, трясясь всем мучнистым, оплывшим лицом, толстыми веками без ресниц, бледными, синими губами. Зэчка упала. На этот раз навсегда. Он так и хотел, чтобы она свалилась на камни, а не в ров. Побрел к ней на кривых, пьяных ногах, присел, отвернув на колене полу заиндевелого тулупчика. «Надо б заказать с материка спирту пару канистр», – подумал торопливо, а руки, отдельно от беглых думок, делали свое дело – лезли в уши, вырвать сережки, обнажали зубы, ища золотые коронки.

– Песья дочь, да ты ищо жива!

Зэчка слабо простонала. Он расстегнул ей на груди пальто. Нет, образка нет, и бусиков тоже нет у сучки, и цепочек. Да всю ее обшарили уж давно друзьяки твои, Федька Свиное Рыло и Ленька Ширшев! Они без вниманья этих, бывших, нет, не оставляют… Мешочек из черного шелка лежал черным котенком возле ее щеки. Поверх шелка – сухие лепестки. «Скотина, што на грудях хранила… Вместо, епть, жемчугов…»

Сухой цветок сдул режущий больней ножа, свистящий ветер. Изо рва дымом на морозе поднимались к стальному небу и бесследно таяли крики. Палач приблизил ухо к губам зэчки.

– По-ненашему гутаришь, говнючка, – встал с лягушачьих корточек и пнул опять, уже умирающую, в бок. – А могет быть, ты ваще францужинка, контра!

Поднял винтовку. Прицелился. Сильная какая отдача у матушки, приклад в плечо двинул, как мужик кулаком в драке. Пуля раздробила зэчке череп, кости разъялись желтой скорлупой, розовая, еще теплая мякоть дымилась на морозе, дымилась.