Поклонение Луне

«В четыре руки», – подумала она, музыкантша. Она еще могла шутить над собой. Смеяться. «Сейчас будет не смешно. Вот сейчас».

Зима и ночь, и чертова метель, и Яуза, закованная в лед, просвечивает рядом, через сугробный парапет, желто-грязной сырной коркой. Тот, кто ударил ее в живот, дал ей подножку, и Катя упала в снег. Тот, кто хватал ее за локти, вытащил из кармана ножик и, глумясь, показал ей. Лезвие тощей рыбкой-уклейкой блеснуло в потустороннем фонарном свете.

– Ты! Шмара фартовая! Давай сымай с себя шмутки! Да живенько!

Тот, кто набросил ей локоть на горло, пинком заставил ее подняться со снега.

– Все снимать? – спросила Катя дрожащим голосом.

– А то! – хохотнул стоявший с ножом. – Пальтецо сперва! Нам польты ой как нужны! Сапожки, натурально!

Шапочку с нее уже сдернули.

– Перчаточки! Пригодятся! – Она стащила с рук перчатки. Села на корточки, пальцы все никак не могли ухватить шнурки полсапожек, они вырывались, как живые змейки. – Давай, давай! Пинжачок, ух ты какой модняцкий! – Обернулся к бандитам. – Мы ж тот пинжачок, братаны, в лавке у Портняжича за два червонца как пить дать загоним! А то и за три! Хранцуский, небось!

На снегу уже сиротливо лежало все, что Катя могла снять с себя. Пальто. Полсапожки с опушкой. Пиджачок. Длинная шерстяная юбка. Перчатки. Вязаный козий платок. Ее баранью шапку мял, нюхал, изучал руками тот, кто сорвал ее.

Мороз крепко обнял ее, полуголую, и она уже видно глазу задрожала.

– Ишь! Трясецца! – выкрикнул парень. Улыбка прорезалась, как щель в доске. Сверкнула в фонарных синих лучах серебряная фикса. – Щас согреесся!

И гадко, жутко подмигнул.

Катя ахнуть не успела. Она уже лежала на снегу. Снег набился под чулки, обжег голые, под исподней рубашкой, бедра. Тот, с фиксой, уже сопел над ней, расстегивал портки. Двое держали ее за руки, и Катя лежала на жесткой белизне как распятая.

Возились, пыхтели. Отвратно пахло чужой мочой. Мысли не текли: остановились. Ее ноги растолкали в стороны так, что чуть не порвали ей сухожилия. Рвали панталоны, ей почудилось, когтями. Оцарапали живот, и шелк исподнего белья мгновенно пропитала кровь.

– Тю! Атас! Тикай! Тика-а-а-а-ай!

Она еще лежала, распяленная, будто тушка сырого, на кухне расплющенного молотком цыпленка табака, как истерический, плачущий гудок клаксона и шорох шин разорвали густую пелену мороза, и черное авто резко затормозило около сугроба. Дверца лакового «роллс-ройса» распахнулась с легким звяком, и на снег сначала высунулись ноги в черных блестящих ботинках марки «Скороход», в черных тщательно отглаженных брюках, потом показались полы черного смокинга, потом раздалось раздраженное кряхтенье, и на снег вылез весь человек. Легкие залысины; круглые очки. Катя лежала и глядела вверх. В ночное небо. Она не видела ничего. Товарищ в смокинге, хрустя лаковыми башмаками по снегу, чуть вразвалочку подошел к ней, оценивающим взором все схватил сразу.

Сел на корточки. Потрепал Катю по щеке.

Из «роллс-ройса» донесся глухой, низкий, медленный голос:

– Ну как? Лав-рэн-тий? Спасли дэ-вачку? Ха-ра-ша хатя бы?

Товарищ в круглых очках, продолжая на корточках сидеть и держать руку на Катином лице, обернулся к машине.

– Не то слово, Сосо! Королева! Все сняли! И ведь утащить успели!

– Ка-ра-лева, гаваришь? Тащи сюда сваю ка-ра-леву. А-дэним па перваму разряду. Не изна-си-лы-вали хатя бы?

– Вроде нет, Сосо! Панталончики целы! – Берия нагнулся над Катей и поднял ее на руки. – Ой, нет, тут вроде кровь… Она в шоке! У нас в аптечке есть…

Не договорил. Катя распахнула глаза. Луч фонаря вошел в радужку, проколол до дна густую морскую синеву. Берия, держа Катю на руках, стоял, потрясенный, в снопах синего живого света.

– Ну што ты там ка-па-ишься? Неси бэднаю сюда! Шэвэлись!

Берия подошел к авто. Шофер услужливо выпрыгнул, распахнул заднюю дверцу. Вдвоем с шофером они положили Катю на заднее сиденье. Мужчина в грязно-зеленом френче обернул большую, как деревенский чугунок, гладко прилизанную голову, его рябое лицо дрогнуло, как холодец, когда он увидел лицо и всю стать без движенья лежащей девушки. Берия угнездился на сиденье рядом с Катей, с натугой захлопнул дверцу. Шофер тронул с места.

– Куда, товарищ Сталин? – бодряцки спросил шофер. – В Кремль?

– В Крэмль, куда жи ище. Па-вэсэ-лились на вэ-черинке, пара и честь знать. За работу, та-ва-рищи, так вить гаварил Ильич?

Берию колотила дрожь, когда он подсунул ладонь под Катину щеку, поддерживая ей голову. Машина шуршала заграничными колесами по тряской мостовой.

– Лублу всо а-те-чественнае, – сказал Сталин и разгладил усы. – Нэ лублу эту роскашь им-пэриализьма. – Кивнул на потроха шикарной машины: на шикарные шторки на оконных стеклах, на телячью кожу сидений. – Мы тожи научимся выпускать такую кра-са-ту, Лав-рэн-тий! Савсэм скора. Нэ успеишь аг-ля-нуться.

– Вот красота, – глухо, хрипло сказал Берия, чуть приподнимая над сиденьем в ладонях Катино лицо.

– Даю го-ла-ву на ат-си-чение, што ана грузинка. Картвело.

Катины живые глаза смотрели перед собой. Вперед.

– Ки, – сказала она тихо. – Картвело.