Покой и воля

Можете считать, что это мне Голос был, именно с такими беспрекословными интонациями: «или — или…»

В биографии каждого, кто вознамерился литераторствовать, такой вот момент неминуем. И один лишь Бог знает, сколько писательских судеб пресеклось именно на этом, самом изуверском этапе — я называю его «этапом игольного ушка». И, что самое занятное, от тебя самого (кроме, разумеется, каждодневного исполнения каторжного урока, кроме наличия способностей каких-то и пр.) — в это время ничего не зависит. В эти моменты судьба твоя целиком зависит от близких тебе людей.

Вот и в тот год, в те годы, тонюсенькую нить моей писательской будущности держала в своих, слегка подпухших от бесконечной стирки перстах, моя нежная, моя умная жена. Если бы она, хотя бы единожды, высказала упрек по поводу явной бесплодности моих сарайно-литературных экзерсисов, если бы она, хотя бы единожды, намекнула мне, что финансового проку от меня, как от нее грудного молока, — о! я мгновенно бы выбрал второе «или» и забросил бы к чертовой матери письменные эти занятия! — с облегчением бы забросил, ибо я ковылял по ухабистой той тропе едва не из последних уже сил, едва ли землю не паша ноздрями.

Но ни единого попрека, но ни единого намека на попрек я от нее не дождался.

Она в меня верила.

Одним из самых больших грехов на свете она почитала грех уныния и потому, как могла, и во мне укрепляла веру.

Вы не поверите, но она не позволила мне выстирать ни единой пеленки, ни единого подгузника. Это — не мужское дело, давала она понять. Твое мужское дело — сидеть в сарае и писать.

Чего уж тут удивляться, что в конце концов я сделал то, что в общем-то не могло быть сделанным в угрюмые те годы: я-таки продолбился своими повестушками сквозь замшелые труднодоступные стены манившего меня тогда литературного острога.

В одиночку никогда я бы не сумел этого сделать.

Мы никогда никому ни на что не жаловались.

— Как поживаете? — спрашивали нас.

— Прекрасно! — отвечали мы.

Есть хорошая человеческая гордость — с такой вот неизменностью и не всегда искренней бодростью именно отвечать на подобные вопросы.

И пусть жизнь твоя не вовсе прекрасна, и пусть сам ты не в полном порядке — в сомнениях, в поражениях, в досадах, в раздрае от несправедливостей, которым конца краю не видно — и пусть дом твой нищ, и пусть стол твой убог, и ботинки в дырах, и нет денег не только пачку бумаги купить, но даже и пачку сигарет — все равно отвечай:

«Прекрасно!» — и выиграешь от этого только ты.

Поражения начинаются с уныния. Ищи азарт в преоборении. Верь! Никогда еще не бывало, чтоб за веру не воздавалось по полной мере.

Душе вашей противно, понимаю, но все же почаще не избегайте воображением сцены вашего ухода с этой земли, из этой жизни. Глядите почаще оттуда, с последней той точки на нынешнее житье-бытье — много спокойствия обретете.

Не заноситесь в претензиях. Не уничтожайте себя, но и не требуйте непомерного себе.

Этот мир не вы создали: Этот мир ничем вам не обязан. Вы не первые на этой земле, и вы не последние. Предназначенное вам исполните — это ваш долг Миру, в который вас пустили из непонятной, неслыханно щедрой милости.

Этот Мир — для радости. Не унижайте себя проклятиями. Не разрушайте себя унынием.

«Как жизнь?» — спросят вас.

«Прекрасно!» — отвечайте. Вы даже не подозреваете, насколько вы правы и правдивы в таком ответе.

Время от времени в нашем окружении, среди меньших наших братишек и сестренок появлялись новые персонажи — иной раз весьма живописные. Например, Чанга.

Мы звали ее «актриса императорских театров».

Это была старая-престарая сука — вульгарно ярко-рыжая, словно бы хной поверх седины крашенная — длинношерстная, со смутными признаками ирландских сеттеров в родословной, но малорослая, с куцым почему-то хвостом — необычайно тихая, как бы даже пришибленная к земле чересчур уж долгой своей жизнью — с прекрасно-печальными умными все понимающими глазами в светлых ресничках.

У нее был хозяин. Хозяина звали Рустем и был он — натура, если и не сказать, что артистическая, то артистически-безалаберная, это точно.

На исходе каждой весны он приезжал в поселок с неукротимым и буйным намерением наконец-то начать строительство нового дома — взамен вот уже многие годы дряхлеющего, медленно погружавшегося в землю.

Однако каждую весну стройка эта по роковому стечению неизменных обстоятельств обязательнейшим образом затихала, едва начавшись. Уже на стадии вбитая колышков в землю.

Должен засвидетельствовать (да и все подтвердят), что из Москвы Рустем являлся всегда во всеоружии, каждый раз имея на руках подробнейший, аж в рисунках акварелью, в дотошных чертежах проект будущего своего строения.

Он был архитектор. Он даже, случалось, и макеты привозил завтрашних своих бунгало. Сделанные со строгим соблюдением масштаба из крохотных пенопластовых кирпичиков, с игрушечной даже мебелью внутри — они чудо как замечательны были! Сердце радовалось за Рустема, который жить будет в этаком-то уютном великолепии.