Поколение Икс

Нам с Клэр так и не удалось влюбиться друг в друга, хотя мы оба старались изо всех сил. Такое бывает. Кстати, раз уж на то пошло – почему бы, собственно, нс перейти к рассказу обо мне? С чего начать? Ну-с, меня зовут Эндрю Иалмер, мне без пяти минут тридцать, я изучаю языки (моя специальность – японский). Семья у нас большая (подробнее о ней – позже); родился я дистрофиком, кожа да кости. Тем не менее, вдохновившись отрывком из дневников г-на поп-художника Энди Уорхола – он пишет, как огорчился, когда на шестом десятке узнал, что, если бы занимался гимнастикой, мог бы иметь тело (вообразите: не иметь тела!), – я развил бешеную деятельность. Приступил к нудным упражнениям, превратившим мою грудную клетку (этакую птичью клетку) в голубиную грудь. Так что теперь у меня есть тело – и одной проблемой меньше. Но зато, как я упоминал, я никогда не влюблялся, и это – проблема. Всякий раз дело кончается тем, что мы становимся друзьями , а это, скажу я вам, отвратительно. Я хочу влюбиться. По крайней мере, мне кажется, что я этого хочу. Точно не знаю. Это ведь дело такое… темное. Ну ладно, ладно, я хотя бы признаю, что не хочу прожить жизнь в одиночестве, и чтобы проиллюстрировать это, расскажу вам одну тайную историю, которой не поделюсь даже с Дегом и Клэр на сегодняшнем пикнике. Она звучит так:

Жил да был молодой человек по имени Эдвард, жил сам по себе, и жил весьма достойно. В нем было столько собственного достоинства, что, когда вечером в шесть тридцать он готовил свой одинокий ужин. то всегда следил за тем, чтобы украсить его задорной веточкой петрушки. Такой уж, на его взгляд, был у петрушки вид: задорный. Задорный и благородный. Он также старался мыть и тут же вытирать посуду – сразу по окончании своей одинокой вечерней трапезы. Своими обедами-ужинами и вымытой посудой не гордятся только одинокие люди, так что Эдвард считал, что вправе гордиться своим обычаем – пусть ему и не нужен никто, но одиноким он быть не собирался. Конечно, в уединении не очень-то весело – но зато гораздо меньше людей, которые тебя раздражают!

Однажды Эдвард не стал вытирать посуду, а вместо этого выпил бутылку пива. просто так – чтобы взбодриться. Чтобы расслабиться. И вскоре петрушка из меню исчезла, а пиво – появилось. Он нашел для этого оправдание. Не помню только какое.

Скоро слово ужин стало означать тоскливое бум замороженного полуфабриката о решетку микроволновой печи, приветствуемое позвякиванием льда в бокале с виски. Бедному Эдварду осточертело питаться наедине с собой блюдами собственноручного приготовления, и в скором времени он переключился на местный магазинчик Микроволновая кухня, где брал, скажем, буррито с мясом и фасолью, которые запивал польской вишневкой. К этому напитку он пристрастился одним долгим, сонным летом, которое провел в качестве продавца за унылым, никому не интересным прилавком коммунистического книжного магазинчика имени Энвера Ходжи.

Но и это Эдвард вскоре счел слишком обременительным, и в конце концов его ужны сократились до стакана молока вперемешку с тем, что находилось уцененного на полках Ликерного погребка. Он начал забывать, что такое твердый стул (антоним – жидкий), и воображал, что в глазах у него бриллианты.

Повторим: бедный Эдвард – его жизнь, похоже, постепенно становилась неуправляемой. К примеру, как-то Эдвард был на вечеринке в Канаде, а на следующее утро проснулся в Соединенных Штатах, в двух часах езды, и хоть убей не мог вспомнить ни как добирался домой, ни как пересекал границу.

А вот что Эдвард думал: он думал, что является весьма смышленым парнем – в некоторых отношениях. Он поучился в школе и знал множество слов. Он мог сказать, что вероника – это кусочек тончайшей материи, наброшенной на лицо Иисуса, а каракульча – шкурка недоношенного ягненка. Слова, слова, слова.

Эдвард представлял, что создает с помощью этих слов свой собственный мир – волшебную и прекрасную комнату, обитателем которой был только он, комнату, имеющую форму двойного куба (согласно определению английского архитектора Адама). В комнату можно было проникнуть только через выкрашенную в темный цвет дверь, обитую кожей и конским волосом, чтобы заглушить стук каждого, кто попытался бы войти и помешать Эдварду сосредоточиться.

В этой комнате он провел десять бесконечных лет. На стенах висели дубовые полки, прогибающиеся под тяжестью книг; свободное пространство между полками, сапфировое, как вода глубочайших бассейнов, занимали карты в рамах. Пол целиком покрывали великолепные голубые восточные ковры, посеребренные выпавшей шерстью Людвига – верного спаниеля, следовавшего за Эдвардом повсюду. Людвиг снисходительно выслушивал остроумные высказывания Эдварда о жизни, каковые тот, большую часть дня проводя за письменным столом, изрекал не так уж редко. За этим же столом он писал и курил кальян, глядя сквозь освинцованные стекла окон на ландшафт: неизменно дождливый осенний шотландский полдень.