Покуда над стихами плачут...

Но дальше стихотворение разворачивалось в лучших традициях соцреализма, не оставляя у читателя сомнений, что скульптором этим, который «размеры на камень нанес», был не кто иной, как главный корифей означенного художественного метода, пятикратный сталинский лауреат Евгений Викторович Вучетич:

Гримасу лица, искаженную криком,расправил, разгладил резцом ножевым.Я умер простым, а поднялся великим.И стал я гранитным.   А был я живым.Расту из хребта,   как вершина хребта.И выше вершин   над землей вырастаю.И ниже меня остается крутая,не взятая мною в бою высота.Здесь скалы   от имени камня стоят.Здесь сокол

   от имени неба летает.Но выше поставлен пехотный солдат,который Советский Союз представляет.От имени родины здесь я стоюи кутаю тучей ушанку свою.Отсюда мне ясные дали видны —просторы   освобожденной страны…Стою над землей,   как пример и маяк.И в этом   посмертная    служба     моя.

Совсем непохоже это было на того Слуцкого, который открылся нам несколько лет спустя.

С его грубой правдой:

Орденов теперь никто не носит.Планки носят только дураки…

С его обнаженной и такой же грубой конкретностью:

Шел фильм, и билетерши плакалив который раз над ним одним.И парни девушек не лапали,поскольку стыдно было им.

В общем, ничего удивительного не было в том, что за два года, минувшие со дня появления на страницах «Литгазеты» первого его опубликованного стихотворения до дня нашего знакомства, Слуцкому не удалось напечатать ни строчки. И вышло так, что в вечер нашего знакомства я узнал, открыл для себя нового, прежде совсем мне неведомого поэта.

Познакомила нас общая наша приятельница Лена Зонина. Она была женой моего литинститутского товарища Макса Бременера.

К Максу и Лене мы с женой время от времени захаживали запросто, не дожидаясь особого приглашения. Но на этот раз приглашение было. И приглашены мы были не просто так, а специально «на Слуцкого».

Кроме него, нас было четверо: Макс с Леной и я с женой. И весь вечер Борис читал нам стихи.

Читал не просто так, «для знакомства». Как потом выяснилось, вечер этот был затеян им с особой целью. Это был заранее задуманный опыт. А мы были — подопытными кроликами.

Каждое стихотворение он читал дважды. В первый раз — в том виде, в каком оно было написано, а во второй — в отредактированном, довольно жестко отредактированном, прямо-таки изуродованном виде, «для печати».

Цель эксперимента состояла в том, чтобы услышать от нас, велик ли урон, нанесенный стихотворению этой редакторской правкой. То есть он понимал, что урон, конечно, велик. Но хотел оценить меру этого урона. Точнее — увидеть, уцелело ли, «выжило» ли стихотворение после нанесенных ему увечий.

В общем, что-то такое он хотел тогда на нас проверить. Может быть, даже решить, стоит ли вся эта игра свеч: остаются ли после поправок его стихи — стихами.

Эксперимент проходил более или менее гладко, пока дело не дошло до одного из лучших услышанных мною в тот вечер стихотворений:

Утро брезжит,   а дождик брызжет.Я лежу на вокзале   в углу.Я еще молодой и рыжий,мне легко   на твердом полу…Еще волосы не поседелии товарищей милых   рядыне стеснились, не поределиот победы   и от беды…

В первоначальном (авторском) варианте оно кончалось так:

Выхожу двадцатидвухлетний

и совсем некрасивый собой,в свой решительный и последний,и предсказанный песней бой.Потому что так пелось с детства,потому что некуда детьсяи по многим другим «потому».Я когда-нибудь их пойму.

В исправленном варианте последнее четверостишие было беспощадно отрублено, а вместо него приклёпано такое:

Привокзальный Ленин мне снится:с пьедестала он сходит в тишии, протягивая десницу,пожимает мою от души.

Услышав эту замену, моя жена прямо задохнулась:

— Как вы можете?!

Внимательно на нее поглядев, Борис жестко сказал — как отрезал:

— Это мы с вами обсуждать не будем.