Поле Куликово

— Какой же это грех?

— Господь прощать велит…

— Таких прощать?

— Тихо! — сердито оборвал Фрол. — Свой суд, значитца, учинили над огнищанином? Почем ж тиуну али самому боярину челом не били на того разбойника? Што же получится, коли всякий холоп станет свой суд вершить?

Поднял голос Ивашка Колесо:

— Фрол! Ты разве забыл слово святого Сергия? Разве нет у них тропинки к богу и к людям?

Фрол поскреб макушку, хмуро сказал:

— Коли покаялись, можно еще верить вам. Своей и вражьей кровью грех смоете. Дайте им место у котла…

На другой день, в самую жару, остановились на отдых в тени осокорей над ручьем пообедать да коней попоить. Едва достали калачи, из перелеска появилась дюжина рослых монахов. Все в черных подрясниках и клобуках, с медными начищенными крестами, в легких дорожных лаптях, плетенных из крепкого лыка, а на плече у каждого — увесистый ослоп. За монашеской процессией погромыхивали большие пароконные повозки с поклажей. Филька перекрестился, Сенька хмыкнул:

— Монастырь, никак, удирает. От татар-та…

— Благослови вас господь, люди добрые, — раскатистым дьяконским басом пророкотал шагавший во главе процессии русобородый детина. Мужики вскочили, принимая благословение.

— Дозвольте и нашей братье на сей благословенной лужайке отдохнуть, трапезу принять да водицы испить?

— Милости просим, отцы святые, — Фрол торопливо подал знак мужикам, чтобы освободили место в тени.

Сенька, озорно щуря рыжие глаза, спросил:

— На жатву, што ль, батюшка?

Монах остро глянул на парня.

— На жатву, сыне, на тое ж самую, что и вас ждет.

— Че ж вы с дубинами-то? Хоть косы прихватили бы.

Монах подмигнул мужикам, ловко перебросил с руки на руку тяжелый дубовый ослоп.

— Господь не велит слугам своим ничьей же крови проливати — ни человеков, ни твари живой. Сие же дубине, оно бескровно.

И со свистом рассек воздух, словно острой саблей.

— Эге! — Сенька изумленно сбил шапку на затылок. — По мне так лучше попасть под басурманскую секиру, нежели под сие дубье.

…Когда вышли на тракт, связывающий Коломну с Боровском, Фрол вел уже полторы сотни ополченцев. В середине колонны приплясывали двое бродяг-скоморохов. Один дудел в сопелку, другой, заламывая красную шапку, звонким речитативом выговаривал:

Бился-рубился Иван Кулаков,Он много полонил киселя с молоком,Чашки и ложки он под мед склонил,Шаньги, пироги во полон положил…

Мужики улыбались, почесывая бороды, будто шли на веселую, мирную работу. Пока скоморох переводил дух, поведав о том, как славный рубака Иван Кулаков отличился перед киевским князем Владимиром Солнышком, посрамив в застолье самых славных богатырей, речь заводил Таршила, и ополченцы теснились к нему.

— Ордынец, он зверь стайный, лютый, што волк, а ты помни: волк, он супротив смелости даже стаей не попрет.

— Верно, — поддакивали бывалые охотники. — От нево, главное, бежать нельзя.

— …Летит на тебя орда, визжит, ревет, мечами блещет — так бы и дал деру, а ты стой: у тебя в руках тож не шелковая плетка. Перво-наперво, щит держи, как велено, — кинут они тучу стрел, да стрелой щита не взять, на то он щит. Второе дело — сулицу изготовь, а стоишь с копьем большим или с рогатиной в первом ряду — упри покрепче, наметь супостата, што на тебя прет, держи на глазу, штоб, значит, наколоть, вроде сенной охапки. Ворогов кажется так уж много — прямо счету нет, — но ты страху не верь, ты помни: тоже не один стоишь, каждый по одному подденет, дак…

— Оно так, Таршила, да ить поддеть надоть! Он тож норовит поддеть аль рубануть.

— Норовит, а ты будь ловчее. Ордынец зверь разумный — на стенку не больно полезет. Как встретят его сулицами, да стрелами, да пиками — он сейчас отскочит, завизжит свой «яман» и наутек. Вот тут у наших кметов взыграет душа после страху-то, в голову шибанет хмелем будто от ковша доброго, в глазах — дурман, в душе — радость телячья. Кидаются догонять басурмана, прут толпой, кто уж коня ловит, кто за мечом брошенным потянулся — стадо, не войско, тьфу!.. Татарин, он те всю силу разом не покажет, он так и ждет, штоб наш ряд расстроился. Выждет да как навалится тучами со всех сторон, начнут гулять мечи по хрестьянским головушкам…

Ополченцы, притихнув, моргали, словно виноватые.

— Я к чему говорю? Не к тому, штоб вы страхом заране исходили, нет. А штоб на хитрость поганую не поддавались. — Таршила сердито сплюнул. — Нападает ворог аль бежит, ты же от свово десятка — ни шагу! Десяток к десятку — вот тебе сотня, сотня к сотне — вот тебе тысяча, тысяча к тысяче — полк большой! Полк же — стена каменна! Мы, пешцы, сильны, пока ту стену ворог не прорвал. Гонять бегающих есть конные сотни, схлестнутся они с Ордой — глядишь, их сбили, погнали, но мы стоим — рать стоит. За нашей стеной и конники потрепанные в себя придут, снова на ворога исполчатся. Выстоим мы, пешцы, измочалится Орда о наши копья и топоры — вот тогда воеводы и двинут нас вместе с конными полками гнать басурман. Да и тут нельзя в толпу обращаться…