Поле сражения

Очень хотелось ей помирить нас с Нинкой. «Чего вы ставитесь друг перед дружкой? – писала она. – Женитесь, и дело с концом! Добро-то какое – и жить в деревне, и работать рядышком. Нинка пишет, что ты на ферму к ним ходишь, про международное положение рассказываешь. Про это она и по радио услышит. Не хочешь с ней, так и скажи. Пусть едет на стройку – их вон по всей Сибири, как грибов! Там деревенских быстро замуж берут. К городским ходят, а нас берут. По себе знаю. А она, как дура какая, к тебе привязалась. Не бесись, Валерка, лучше не найдёшь».

Письма писать Танька мастерица – в полтетрадки, про всё опишет. Ей бы корреспондентом быть, а не крановщицей. Сообщила она и о Тарасовой.

«Старуха эта, экспонат твой, разговаривать со мной не хочет. Она и раньше так – пройдёт, головой кивнёт, а чтоб остановиться, поговорить – никогда! А теперь и вовсе в упор не видит, хоть и знает, что землячки. Я и так и эдак, а она одно: у нас разные интересы, о чём нам с вами говорить?

Заходила я к ней, живёт как царица: двухкомнатная секция, ковры везде, мебель хорошая, даже пианино есть. А мы в одной комнате вчетвером теснимся. Теперь, как вышла на пенсию, хочет меняться куда-то на юг. Две комнаты на одну всегда сменяешь. Денег у неё хватит, завмагом была, да и пенсию выхлопотала большую. На твоё последнее письмо сказала, что было, мол, то было, и вспоминать ни к чему…»

Если Анна Петровна уедет на юг, думал я, тогда от неё вовсе ничего не добьёшься. А никто, кроме неё, про последние дни машаринского отряда рассказать не может.

Надо ехать и поговорить с ней самому.

Сдав сессию, я купил льготный билет и через три часа был в Новосибирске.

Анна Петровна открыла, не спрашивая, кто и зачем. Так открывают горожане, привыкшие к частым посещениям или продающие что-нибудь по объявлению.

– Вы ко мне? – приветливо спросила она, наверное, подумав, что я насчёт обмена. – Проходите. Простите, я в таком виде… – она развела маленькими пухлыми руками, как бы демонстрируя чёрно-золотой халат, на китайский манер скрывавший всю фигуру. – Не ждала никого.

Я назвался.

– И вы специально приехали повидаться со мной? Неправдоподобно…

– Я боялся не застать вас. А поговорить очень надо.

– Что ж, пожалуйста…

Она провела меня в комнату, усадила за журнальный столик, внимательно оглядела и усмехнулась, будто не могла поверить, что такой здоровенный, баскетбольного роста парень мог вот так по-детски поступить: взять и приехать.

– Простите, Валерий Яковлевич, никак не пойму, зачем вам всё это нужно?

Её чёрные глаза пытались прочитать на моём лице что-то такое, что я мог бы знать, но скрываю до поры. Этот взгляд, настороженный и пытливый, заставил меня вспомнить предположение Чупалова о страшной цене, какую пришлось ей заплатить за жизнь тогда, на Струнинской заимке, и на секунду я даже уверился в этой догадке и понял, что она не скажет мне ничего об этой цене и что даже наедине она едва ли вспоминает о ней. Я смутился и начал мямлить что-то о дипломе, о преемственности поколений и о белых пятнах родной истории.

Она снисходительно слушала, а потом перебила:

– Это несерьёзно. Ребячество какое-то. Как материал для дипломной работы – это я понимаю. У вас есть с собой записи?

– Нету.

– Жаль. Я просмотрела бы их, тогда легче было бы разговаривать. Мне надо знать, что вас конкретно интересует… Чаю хотите?

– Можно, – согласился я.

Она прошла на кухню и забрякала там посудой.

Я оглядел уютную, стерильно чистую, как это бывает только у одиноких опрятных старушек, квартиру, обставленную богато и со вкусом. Позавидовал библиотеке – стеллажи занимали всю стену. На полках в алфавитном порядке стояли собрания сочинений классиков, пестрели разноцветными переплётами одиночные тома, массивно возвышались словари и справочники. По подбору книг трудно было определить круг интересов и занятие хозяйки. Скорей она собирала всё, что предлагали книжные прилавки. На пианино лежали раскрытые ноты. В углу пучил стрекозий глаз телевизор. Стояли вазоны. На стене – длинная и узкая гравюра изображала набережную Петербурга. Гравюра была хорошая: Остроумовой-Лебедевой.

Я подумал, что Анне Петровне не одиноко здесь. Наверное, она даже любила побыть одна.

– Вы давно из Приленска? – спросила хозяйка, появляясь с маленьким палехским подносом.

Я ответил. Она поставила на столик две чашечки, наполнила их густым пахучим чаем, принесла варенье, сухарики и уселась напротив меня в неглубокое мягкое кресло.

– Значит, вы – племянник Бутакова. Никогда не сказала бы. Вот разве рост… Дремучий у вас был дядя. Молчун, тугодум, помнится, он даже был неравнодушен ко мне… Господи, как давно это было!

Я достал из бумажника и протянул ей письмо дяди, что хранилось в маминой шкатулке.

Она без тени улыбки прочитала его, вздохнула, потом поднялась, прошлась по ковру и молча остановилась у окна, глядя на слепой дождик, что шумел внизу по листве.