Поле сражения

– Гражданин батальонный командир необходим революции, – заявил член армейского комитета рядовой Спешнев, к голосу которого солдаты прислушивались больше, чем к командам генералов. – Некоторые злятся, что он не даёт им превращаться в животных, не даёт опуститься совсем, так за это ему честь и хвала! Революции нужен не сброд-дружина, а боеспособная армия, чтобы всякие Вильгельмы не смогли задушить её, пока не грянула мировая революция. Что же касается отношения к войне, то гражданин батальонный командир сегодня первым подписал письмо ко всем солдатам фронта и к Временному правительству. Вот оно: «Мы протестуем против продолжения войны и требуем немедленно начать переговоры о мире. Революционные солдаты убеждены, что война чужда и враждебна интересам трудового народа и что мир должен быть заключен немедленно. В противном случае мы заявляем Временному правительству, что сумеем найти общий язык с солдатами противника, такими же вчерашними рабочими и крестьянами, как и мы, и сами заключим мир. 19 апреля 1917 года. Северный фронт». Нам нужен боевой и знающий командир. Все большевики полка требуют от гражданина штабс-капитана Машарина оставаться на своём посту и верно служить революции. Неподчинение его приказаниям будет рассматриваться как контрреволюционное поведение!

Инцидент был исчерпан. Машарин не рвался в революционеры, не лез на трибуны и даже красного банта не носил. Он делал своё дело. И когда начались бои, его батальон оказался самым боеспособным. В полку Машарина считали хитрецом, сумевшим заставить работать на будущую победу даже большевистских агитаторов.

В августе, во время корниловского мятежа, полк в числе верных Временному правительству подразделений был переброшен с фронта в столицу и после разгрома контрреволюционных дивизий остался в Питере.

Как и перед остальными расквартированными в столице полками, перед ним стояла задача – в любой момент выступить на подавление назревавшего большевистского мятежа.

Машарину от полка домой было рукой подать, и он ночевал и обедал у себя. Это давало иллюзию штатской жизни.

Узнав, что бывший генерал-директор завода Клингер состоит комиссаром правительства, Машарин пошёл к нему на приём.

– Я могу для вас сделать всё, Александ'г Дмит'гиевич, всё, но только не это, – возразил Клингер. – Поймите, ваше место с'геди ве'гных нам офице'гов. Большевистская за'газа п'гоникает всюду, даже в офице'гскую с'геду. Должны же мы иметь надёжную опо'гу?

– Я не умею и не желаю воевать с голодными рабочими.

– Эти голодные пост'гашнее кайзе'говских дивизий. В благо'годство играть нам некогда и ни к чему. Когда мы убе'гем с до'гоги большевиков, обещаю вам с'газу же отозвать вас на 'габоту в министе'гстве. А в'геменно оставим этот 'газгово'г.

Пришлось отступить.

«В окопы всю бы эту сволочь, – думал он о правительстве и его чиновниках, – да в атаку раза три в день! Прополоскать в болоте, высушить на колючей проволоке, может, поумнели бы. Большевики правы…»

Большевистская программа представлялась Машарину наиболее трезвой и приемлемой, но впрямую перейти к ним ему мешала их категоричность и заявления о готовности разрушить всё старое, всё до основания…

Из этой душевной разобранности его вывела Елена Николаевна.

С митинга он привез её домой и решительно объявил, что никуда больше не отпустит. Она приняла это за шутку.

Проговорили они весь вечер. В её манере держаться появилась сухость, не допускающая сомнений, не импонирующая Машарину, но он знал, что это от издёрганности и постоянного напряжения, и думал, что два-три месяца нормальной, лучше всего дачной жизни, вернули бы ей прежнюю мягкость и обаятельность.

Елена Николаевна рассказывала Машарину о своих скитаниях по тюрьмам и этапам, объясняла политическую обстановку в стране и столице, говорила о необходимости вооруженного восстания.

– Это будет, Александр Дмитриевич. И вот вы, считая себя порядочным человеком, порядочным, и только, готовы стать за нас, а солдат, рабочих, крестьян не хотите повести за собой. Не вижу логики.

– Ничего я не хочу. Я хочу увезти вас куда-нибудь в Италию – тишина, солнце… Я ведь, Елена Николаевна, всю войну мечтал встретить вас. Когда вы исчезли, я понял, что люблю вас. Сам удивился, но это так… И на фронте я думал о вас.

– Не время, не время об этом! Прошу вас…

А через два месяца её убили, когда они вдвоём возвращались вечером домой. Стреляли не в неё, в него. Машарин даже узнал в убийце подчинённого ему офицера, которого недавно спас от солдатского самосуда, употребив на это свою власть выборного командира полка. Непонятно, как тот мог промахнуться так жестоко? Пуля попала ей в горло, и, умирая, она ничего не могла сказать ему. И даже глаз её в сумерках он не мог ясно увидеть. Она мучилась недолго, потому что пуля раздробила на вылете шейные позвонки…