Полет орла

И на этом осеннем солнце засверкали штыками, касками, кирасами, звездами и эполетами генералов, шитьем знамен колонны стодвадцатитысячного войска, с трех сторон окружившего памятник Бородинской битве, у подножия которого покоился Багратион. В этом месте было самое ожесточенное и кровавое побоище, когда пушки уже устали вздымать комья земли, перемешанные с разорванными телами и кусками лошадиного мяса, и люди с обеих сторон перемешались в неумолимой, звериной, рукопашной рубке, и где русские все-таки одолели и вынудили остервеневшего от ярости врага отойти.

С этого места особенно виделась и чувствовалась вся огромность поля, вместившего в себя столько живых и погибших воинов.

На Бородинском поле долго не смолкало «ура!» 120-тысячного войска, гром артиллерийского салюта и состоялся церемониальный марш стройных колонн, отдающих таким образом дань памяти погибшим героям.

Александр Никитич испытал сильное волнение при воспоминании о Бородинской битве. Он опять оценивал свои бои и разведывательные рейды в тылу врага, он представлял захваченные знамена генералов «великой армии» Бонапарта и Орлеанский канал во Франции, взорвав шлюзы на котором, он заставил Париж капитулировать. Правда, Александр I приказал восстановить шлюзы, чтобы самому предстать милосердным и снисходительным водителем Союзных армий, взявшим французскую стлицу.

Пехота, сверкая щетиной штыков, была неподвижна; конница, наоборот, постоянно находилась в движении: лошади, едва сдержанно пританцовывали, приминая копытами еще зеленую траву. А ветер шевелил белые плюмажи на касках гвардейцев.

В центре, у ограды памятника, собрались отставные офицеры и генералы; многие ветераны в ожидании сидели на ступенях монумента. Костыли и палки инвалидов лежали рядом. Среди них не было заметно того воодушевления, того торжественного возбуждения, которое царило в парадных войсках. Они вяло переговаривались, кое-кто перебрасывался негромкими шутками, щурились на солнце, многие, приехав издалека, попросту отдыхали.

Но именно они составляли на поле неделимое целое того, отголоском которого был и этот торжественный день, и эти новые, молодые, выстроенные для церемониального марша слитными колоннами войска. Прошлое, затмившее их последующее существование, прошлое, словно состоявшее из единого дня – Бородинского сражения, объединяло их, делало их похожими на одного усталого, мудрого человека.

Вне ограды выстроились «бородинские» генералы и офицеры, еще находившиеся на службе. Они соединяли в себе прошлое и настоящее и потому смотрелись особняком, полностью не принадлежа ни молодым войскам, ни инвалидам, среди которых был и Сеславин.

Появился император. Проскакал мимо замерших войск, сопровождаемый повсеместно переливающимся от одних колонн до других криком «ура!». Потом стихло; медленно, торжественно и нестройно с хоругвями и большим крестом поттянулся к памятнику крестный ход: донеслось от Бородина церковное пение, дымками ладана попыхивали взмахи кадила. Отдельно от всех присутствующих стояла, ухватившись за стальные прутья ограды, пожилая монахиня в черном клобуке и смотрела скорбным, оберегаемым от всяческой радостности и торжества взглядом. Говорили, что это вдова погибшего при Бородине генерала Тучкова, тогда же постригшаяся в монахини и построившая на свои средства храм близ заветного ее поля, где двадцать семь лет назад остался ее любимый муж. К ней подъехал Николай I, спешился, произнес несколько сочувственных слов и добавил: «Но день славный!»

При виде бывших боевых товарищей, не имевших его заслуг и не знавших такой славы, но занявших после войны высокое положение в армии и при дворе, Сеславин ощутил нестерпимую обиду и болезненно уязвленное самолюбие. Не дождавшись окончания празднеств, он покинул Бородино и довольно демонстративно укатил в Тверскую губернию, в свое скромное имение.

Уже в 1850 году семидесятилетний генерал писал брату Николаю: «Тебе угодно знать о моем здоровье? Я скажу, я так здоров, что мог бы для пользы Отечества пуститься в море, в любую службу, но боясь противных ветров, которые постоянно дуют мне с севера». По-видимому, несмотря на своё прохладное отношение к поэзии вообще (тем более, к современной ему поэзии), он читал Пушкина и, может быть, в отрывках, из альманахов знал «Евгения Онегина». Иначе трудно объяснить его дважды употребляемое в письмах выражение о вредности для него «здешнего сурового климата» или вот «противные ветры дуют мне с севера»… Сравним пушкинское: «Там некогда гулял и я, но вреден север для меня». Вряд ли это лишь совпадение.