Независимый литературно-художественный журнал «Поляна»

август №1 (1) 2012

Татьяна Кайсарова

Так задумал Творец

Так задумал Творец.Всё сбылось: этот взлётбелой птицы и мёднаших слов, наконецпожелавших ложиться строкой,чуть небрежной, как вздох,как шептанье впотьмахтой воды ключевой.Пой же, сонная птица,как заплакали сосны в бору,

как метнулась в норурыжим всплеском лисица,как испуганный вечерполыхнул, задохнулся, притих,и о том, что в объятьях твоихпропадаю навечно.

Случайное смещение погод

Случайное смещение погод,неровное дыхание туманов,чередованье штилей и невзгод,небрежность истин, суета обманов.Всё изначально, всё живёт во мне:тревожит, изменяется и длится,и где-то в глубине, на самом дне,

тревога потаённая теснится.Пускай ещё не явны холода, —неумолимо времени смещенье.Слоистая прохлада, как вода,целебна и чиста, как на Крещенье.Послушай воркованье голубей:там только о любви и о погоде,и я тебе напомню о себезвучанием эоловых мелодий.Всё остальное — сплетни и навет.Войне меж воробьиными мирамиуже давно конца и края нет:кто не убит — унижен или ранен.А осень утекает вдоль дорог…

Торопятся озябшие рябиныкраснеть кистями. Отчий край продрогот голых крон до самой сердцевины.Костры погасли, сгинули дымы,бесшумно осень закрывает створы,слетает первый снег, и только мыо вечном продолжаем разговоры.

Александр Литвинов

Как хочется жить!

Брату моему Виктору и его сверстникам, изведавшим рабства немецкого.

Я — ОСТ 3468. ОСТ потому, что я русский. Мне от роду 14 лет. Во мне страх и глухая тоска. И тяжелая слабость в ногах.

Я тележку качу по проходу меж гудящих прессов. В тележке моей тяжеленной обрубки стальные — листовые отходы работы прессов.

А вокруг меня немцы. За прессами стоят тоже немцы. Это «Фольксваген», завод.

Мамка родненькая, тут Германия самая страшная!

По проходу за мной ходит с палкой хохол-полицай, надзиратель мордастый. Я боюсь его палки! Бьет меня без разбора. Бьет не только меня, но, мне кажется, что меня бьет сильнее и чаще других.

Бьют не только хохлы-надзиратели, но и немцы-охранники бьют.

Бьют за то, что совок к концу дня стал тяжелым и просыпался мусор железный; что, держась за тележку, я стоя уснул на секунду какую-то; что распухшие ноги я долго в колодки вдеваю; что голову поднял, и выпрямил шею, и глянул в глаза полицаю-предателю.

Бьют по самым болючим местам. Иногда просто так палкой врежет и матом покроет, чтобы сон от себя отогнать.

Под одежками-тряпками наши голые кости. И палками бьют по костям… Все по старым болячкам! Для новых болячек на наших костях уже нету места.

Враги вокруг нас день и ночь, день и ночь…

Ждем отбоя, как самую светлую радость. В темноте хорошо пошептаться друг с другом. Помечтать… Вот придет наша Красная Армия — и мы будем ловить полицаев и немцев-охранников! Посмеяться тихонько можно…

Внезапно приходит сон. А во сне мы и стонем, и плачем, и родным своим жалимся, жалимся.

Мамка родненькая! Вечно хочется есть. Есть и спать. И забиться бы в щелочку маленькую, чтоб не видел никто и никто б никогда не нашел.

И мне кажется: я никогда не наемся. И домой никогда не вернусь.

Если б я знал, что ждет меня тут, я б не дался тогда полицаям, что пришли и забрали меня 12 мая 43-го года.

Не вспоминал бы тот день, да он забываться не хочет.

Мы только сели обедать все вместе: Вася, Петя, Шурик и вы с теткой Полькой. А Клаве, как мамкиной дочке, ты борщ отнесла в ее комнату. Только сели — они и явились!

С винтовками двое.

Я твой борщик щавелевый только попробовал, мамка моя! Пару ложек успел отхлебнуть. Тарелка моя почти полная так и осталась стоять. Там и ложка моя. И хлебца кусаник остался.