Политическая и военная жизнь Наполеона

Не понимавшие причин упрекали меня в этом. Они говорили, что один и тот же орден не должен быть наградою и славным воинам, заслужившим его кровью в ста победах, и гражданским чиновникам, которые в недре неги и спокойствия всегда обогащают себя, если и доставляют трудами своими пользу Отечеству. Не отвергая необходимости ордена, чисто военного, я хотел сделать это позже, учредив новый орден Тройного руна. Но почетный легион имел двоякую цель, которой бы я не достиг, предоставив его только военным. Он соединял выгоды всех классов народа, потому что ни один не был поставлен ниже, или совершенно исключен. Около меня образовался средний класс, род дворянства, составленного из избранных людей нации; класс которой был привязан к империи своим призванием, выгодами и мнениями: орден Почетного легиона был одним словом то самое, что в Риме кольцо всадников. Этот многочисленный класс, хотя облеченный или в гражданскую, или в военную власть, не был однако противен народу, потому что он был взят из его среды. Народ имел к нему доверие, потому что имел общие с ним выгоды.

Империя утверждалась на твердых основаниях. Армия была образована в школе войны: она научилась и драться, и переносить труды.

Гражданские чиновники приучались строго исполнять законы, потому что я не терпел ни самоуправства, ни толкований. Они привыкали через это к точности и скорому производству дел. Я дал всему однообразное направление; вся машина правления была в действии, но движение производилось только там, где я назначал. Несколько времени я имел мысль сделать все места пожизненными, исключая случаев преступлений против долга службы и отрешения по судейскому приговору. Я видел в этом великую нравственную пользу. Человек, занимающий какую либо должность пожизненно, зрело обдумает каждый свои поступок прежде нежели решится утратить место. Государство приобрело бы верных слуг, а чиновник — защиту от всяких самовольных отставок; происки и протекция имели бы гораздо менее силы.

Я остановил лихоимства в общественных сборах, сосредоточив в одной точке все управление по этой части, в которой все было с точностью определено, потому что в денежных делах иначе и быть не должно. В особенности я ничего не предоставил этой провинциальной полуответственности, ибо опыт доказал мне, что подобный распоряжения служат только к обогащению некоторых мелких взяточников на счет казны, народа и пользы общественной.

Я возвратил государству кредит, не употребляя его без нужды, не прибегая к новым займам и учредив верную систему погашения долгов. За злоупотреблением долгов, ослабивших Францию, последовала система налогов, которая ее снова укрепила. Во всяком случае, я мог дать обширнейшее основание нашему биржевому кредиту. Опасение злоупотреблений удалило меня от займов, ибо следует беречь эту драгоценную меру. Я не покровительствовал торгу акциями, отказав выдавать векселя на общественные Фонды. Не раз в руках наших было достаточно денег, чтобы произвести возвышение фондов: но мне не нравились подобные способы, и эта совестливость лишила меня значительных выгод.

Я усовершенствовал конскрипцию, этот жестокий, но великий закон, достойный народа, которому драгоценны слава и свобода его; он сам должен быть своим защитником. Это доказывается тем, что меру эту и впоследствии не могли ничем заменить, как ни старались первоначально представлять ее ненавистною.

Я присовокупил много памятников к тем, которые уже находились во Франции. Четыре лучшие из них не были окончены: памятник Мон-Сениса, триумфальная арка Симплона в Милане, ворота Этуальские и храм Магдалины. Они должны были свидетельствовать грядущим векам о славе и величии Франции, должны были возвысить дух наших потомков; народы привязаны к таким благородными выражениям своей истории. Колонна на Вандомской площади будет также долговечна, как и колонна Траянова.

Мой трон ослеплял только блеском военной славы; но французы любят величие, даже и в наружности. Я украсил дворцы, собрал в них многочисленный двор, и придал ему вид величия: всякий другой был бы неприличен ему.

Говорили, что при дворе моем не было ни веселости, ни любезности, и что женщины меня ненавидели. Правда, что они играли теперь жалкую роль, в сравнении с тем, что они были при г-же Дюбарри(17), и что их принесли в жертву величию государства. Двор Людовика XV, может быть, был бы более по их вкусу. Но я полагаю, что, исключая старух Сен-Жерменского предместья и женщин, жертвующих даже всеми добродетелями своего пола, чтоб сделаться, во что бы то ни стало, известными, все прочие француженки отдавали мне справедливость, по крайней мере, до 1813 года. При моем дворе веселились; но только степеннее, нежели в оленьем парке или посреди оргий регентства.