Полковник

К обеду вполне удобно стало приспособить к лицу выражение раздражения. Оттого, что ходит-ходит, а все вроде без толку: никак не может почувствовать в себе — хорошо это или плохо: то, что видит сейчас. Тем более что и устал уже изрядно — ступни действительно жгло, а он все ходил, ходил — не мог находиться. Сам-то себе он привычно объяснял, что с годами, с болезнями его организм перешел на экономный режим: вот чувства и отказываются дублировать надежную работу мозга. А ум еще утром, когда только вошел в поселок, выдал четко и безошибочно — плохо! Да-да, очень плохо, когда кормят собак белым хлебом с молоком, плохо, когда имеют собственную котельную, собственного (тем более) кочегара. Так и работал ум в привычно негативном режиме, совсем не мешая. Чувства же никак не соотносились с ним. Собственно, их как бы и не было, и уж, конечно, не искалось в них ответа — хорошо это или плохо все тут. А все в полковнике собралось в один пучок, в чутье, наверное. Как гончая, бежал он среди чужого, странного, неприятного, раздувались чувствительно ноздри, чуя родные запахи, сторожили уши забытые звуки, то обмирало все в груди, наверное, опасно для его здоровья, то все опять рвалось вперед, вперед… Бежит зеленым косогором, пыхтит как паровоз, и чем выше он взбирается, тем виднее ему сквозь лозины голый и широкий большак. Там, на повороте к городу, где стоял ветряк когда-то, теперь теннисный корт. Но для полковника тотчас же проступает через покрытие корта кочковатый деревенский выгон, где прыгают на одной ножке мальчишки — играют опять в лунки. То опять замрет он надолго от одного вида низкой тучи, осветившей по-особому даль над зеленями, над желто-красной грядой леса за ними, а то фыркнет, затопорщится весь, чуть ли сам не взлетит большой птицей — ф-р-р! — когда вдруг окажется перед стволом столетнего вяза, разбитого временем, но узнанного полковником той особой дрожью воспоминаний, когда воскликнешь всем существом своим: «Да точно ли с тобой бывало здесь такое?! Да точно ли ты сам ехал здесь еще безусым парнем в ночное, сладко вдыхал свежесть росяного луга и далеко за деревней в сыром и лунном поле, где серебром отливает полынь вдоль тропинок, протяжно пели:

Как на зорьке на заре

Стоят кони во дворе,Выходила Акулина

На новое крыльцо,Брала коней за повода,

Вела коней во стойла…»

А сердце уже вскачь понеслось. Вон и Быстровка разлилась под косогором мелким светлым плесом. Сейчас мост капитальный, а тогда — кое-как, а за мостиком слева, за круглыми прудами, с берегами мягкими в гусином пухе, — огромная изба деда Чичкала. Уже в сенях, грызя подсолнухи, бывало, встретит тебя одна из трех его дочек, чаще Люда. Стихнет на гумне молотилка, семизвездие Стожар вспыхнет в чистом небе, огонь вздуют, народ молодой на вечеринку собираться будет. Издалека еще, от стогов, ометов дальних еще заиграет на западающей клапанами гармонии Климка-черт. Ах, как хорошо потом, захватив фонарь «летучая мышь», отправиться зачем-то с одной из дочек деда Чичкала на теплый двор. Где воркуют голуби под застрехой, куры усаживаются на белый нашест, овцы хрустят соломой в закуте, плетенном из лозняка, вздохнет корова, отражая огромным фиолетовым глазом свет фонаря…

Пахнет дымком костров, на которых сжигают прошлогодний бурьян, пахнет зеленью, масляной краской, стружкой от новых заборов. Бодрящий, весенний крепкий запах зарождающейся юной жизни. За фигурно-решетчатым забором, от которого у полковника возникло ощущение таблицы умножения, две нарядные девочки вертели в воздухе веревку. А третья, раскрасневшаяся вся, скакала в ней и вслух считала: «…Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…» В теплом солнечном дне детский звонкий голос был словно полнокровный пульс этой зазаборной жизни… «Двадцать восемь, двадцать девять…» — считал полковник вместе с ней.

На самом краю дачного поселка около невесть как оставшегося ветхого домика на лавочке сидел старик в белом хлопчатобумажном костюме, брезентовых туфлях, только что обновленных зубным порошком и от этого синевато-влажных еще. Полковник присел отдохнуть.