Полковник

Конечно, между Скачковым и Лелькой дистанция огромная. И по физическим данным, и по душевным. Но Зинка и не собиралась их сравнивать. Ей казалось это смешным, кощунственным даже. Это было все равно как если б Прекрасная Природа по своим дорожкам-тропинкам разрешила б гулять одним только таким же красивым людям, как и сама. И Зинка опять глянула на своего Лельку, но непонятная мысль из нежного лицезрения Лелькиного затылка пробуждалась уже в Зинке, мысль чересчур сложная, тревожная. Да и холодновато было уже босым ногам на полу, солнечное пятно покинуло Зинку, на обои перебралось, осветив их старость, невзрачность, грязноту и тем опять укорив ее словно бы: «Эх, и обои сменить бы!» Но, со вздохом вновь на спящего оглянувшись, все дела отложила Зинка, на кухню пошла — хотя б яичницу-то надо мужику сообразить! Заслужил.

По-видимому, все странности Зинки-аптекарши объяснялись тем, что отца она не знала никогда, только мать.

* * *

После конференции мэнээс Скачков решил навестить старшего инженера Бушинского. После того как шеф в последнее время весьма энергично подводил Бушика к статье о несоответствии своим служебным обязанностям и вот наконец подвел-таки к заявлению по собственному желанию, положение между ним и мэнээсом уравнялось и можно было посетить его теперь на равных. Больше того, имея за пазухой твердую синюху (а там, чем черт не шутит, может, и зеленку!), мэнээс Скачков чувствовал себя, неторопливо подходя к дому ученых, где жил Бушик с папой, так же солидно, как выглядел и этот заветный дом ученых. А дом был солиден — с массивными колоннадами, с атлантами, поддерживающими черепичную крышу.

По-видимому, перемену в Скачкове Бушик-младший сразу заметил, ибо, смутившись, назвал даже раза два на «вы». Он как-то торопливо раздел гостя и почти за руку провел в свою комнату, которую называл несколько игриво светелкой. В комнате тоже (в первые минуты, по крайней мере) не знал, что делать, что говорить. Показал на гобелен на стене и сказал:

— Настоящий — французский. — Вспомнив, что не предложил гостю тапочки, засуетился: — Ты какой размер носишь? — Принес. Скачков надел — удобно, мягко. И Бушик, заметив это, несколько успокоился, раскрепостился как-то. — Хочешь порнографию посмотреть? — на дверь оглянувшись, спросил. — Пока домработница готовит нам обед? Она у нас уже двадцать пять лет, — небрежно добавил и, встав на стул, достал с гардероба большие атласные карты. Женщины с обнаженной грудью, в основном почему-то все некрасивые.

— Откуда? — разочарованно спросил мэнээс Скачков.

— Из Гонконга, пятьдесят рублей… Кому бы загнать? Ты знаешь, там, за столом, отцу не проговорись, что я заявление уже…

— Да ладно, чего там, — успокоил мэнээс Скачков, — не маленький.

Повеселевший Бушик стал крутить транзисторный приемник.

— В это время никогда ничего путного не найдешь. Япония!

— Сколько стоит? — вяло спросил Скачков.

— Мне встал в сто шестьдесят… Кому б загнать, хотя бы за стольник?

Позвали к столу. Покидая комнату, мэнээс Скачков, вздохнув, еще раз окинул ее взглядом — низкая широкая кушетка, покрытая пестрым одеялом, гобелен французский, приемник японский, круглый стол, где в одну кучу свалены порнография, книги по искусству, иконы, «Капитал» Маркса… И вместе с завистью было на этот раз что-то, отчего радостно забилось сердце само собой. Ну как же, ведь по-хозяйски уже приглядывался мэнээс Скачков к этой высокой сфере, вникал, себя уже примерял к такой же вот комнате, которую обязательно будет называть светелкой, и на столе у него вот так же все будет свалено с классической небрежностью — «Капитал», иконки, порнография… Было отчего забиться бедному мэнээсовскому сердцу.

Когда уселись за богато сервированный стол, вышел к ним сам папа Буш. Пузатый, брюки на помочах, с флюсом, уселся и грубовато спросил сына:

— Чего гостю не наливаешь?

— Да я, да мы… — замямлил Бушик-младший, в то же время как-то успевая взглядывать горделиво и на гостя, мол, вон какой пахан у меня — в чинах немалых, а ведь совсем простяк!

— Дарья! — гаркнул папа Буш и тут же схватился за щеку. — Где ты там, черт возьми, неси скорее! — И, взглянув на гостя, добавил: — Двадцать пять лет уже у нас… старуха…

Выпили втроем по рюмке коньяка, настоянного на каких-то вкусных травках. Папа Буш облизнулся и сказал:

— Она у нас молодец, двадцать пять лет уже живет с нами… как своя.

Выпили еще по одной. Папа Буш сказал Скачкову:

— А я тебя, малый, где-то видел.

— Вполне может быть, — с поспешной улыбкой тут же согласился мэнээс Скачков, — я ведь бываю по институтским делам у вас. Ну, не у вас, разумеется, лично, — потупившись, поправился он, — у ваших замов и помов, так что…

— Ну ладно, — тяжеловато поглядев некоторое время в упор на мэнээса, грубовато сказал папа Буш, — пойду-ка прилягу… Зуб, чтоб ему на том свете ни дна ни покрышки! — Косолапо раздвинув с шумом массивные стулья, он встал, вылил остатки коньяка в чашку, плеснул в широко раскрытый рот, пополоскал там, побулькал и без всякого выражения проглотил.