Полководцы Первой Мировой

В перерыве между тяжелыми боями.

Едва ушел к Двинску императорский поезд с отрекшимся императором и к Петрограду поезд с Гучковым и Шульгиным, едва князь Львов и Родзянко узнали текст высочайшего манифеста, как он уже оказался «абсолютно неприемлемым» и его надо было скрыть. Отречение, которое должно было спасти порядок в России, оказалось недостаточным для людей, вообразивших себя способными управлять Россией, справиться с им же вызванной революцией и вести победоносную войну. Безвластие теперь действительно наступило. Это была уже не анархия, что проявилась в уличной толпе, это была анархия в точном значении слова – власти вовсе не было. Ничто «не заработало в усиленном темпе», кроме машины, углублявшей революцию, не наступило «быстрого успокоения», не произошло подъема патриотического чувства, и решительная победа не оказалась обеспеченной, как это обещали князь Львов и Родзянко в ночь на 3 марта.

Генерал Алексеев в своей телеграмме сделал намек на необходимость взять власть в руки совещания главнокомандующих, но, как сказал ему в своем ответе Рузский, это явилось бы попыткой несвоевременной и уже, несомненно, привело бы к междоусобице. Рузский теперь уже предложил Алексееву настаивать на объявлении манифеста и на полном контакте начальника штаба Верховного главнокомандующего с правительством, желая продолжать действовать легальными путями, и предвидел, что из совещания могла образоваться еще одна власть, которая, несомненно, оказалась бы в конфликте не только с Советами, но и с Временным комитетом Государственной думы. Одновременно Рузский посылает телеграмму командующим армиями Северного фронта, ориентируя их в создавшейся обстановке.

В Ставке вторые сутки царила растерянность и начались недоразумения по вопросу об опубликовании и неопубликовании обоих манифестов (государя и великого князя Mихаила Александровича) и приказа нового Верховного главнокомандующего. И в штабе Северного фронта и в штабе Западного фронта просили разъяснения. Весь разговор, изложенный в этом документе, отражает как в зеркале путаницу, суету, спешку в Ставке. Главнокомандующие уже сбиты сами с толку, и не успеет Ставка принять одно решение, как обстановка в столице требует принятия нового. Генерал Данилов смущен всеми противоречиями в важнейших документах и считает долгом отметить, для доклада М. В. Алексееву, насколько опасно такие несверенные и несогласованные документы объявлять несомненно взволнованным событиями войскам.

Вслед за этими первыми, не особенно приятными сношениями между Ставкой и штабом Рузского, наступает период все усиливающихся разногласий. Уж 5 марта Ставка предлагает ряд мер для охранения армии от пропаганды из недр столичного Совета и для прекращения начавшихся в фронтовых и тыловых районах убийств офицеров. Рузский эти меры уже принял, но не ожидает от них успеха и просит Ставку снестись с правительством, чтобы оно и Совет рабочих депутатов осудили выступление против вооруженных команд и офицеров. Рузский не знал, что революция уже была правительством объявлена «великою и бескровною», а все жертвы эксцессов толпы надлежало во имя идеалов свободы замалчивать и скрывать.

Рузский уже видит, что обещанного Родзянкой подъема духа и наступления успокоения нет. Наоборот, части волнуются, офицеры гибнут на фронте и в тылу от русских пуль и штыков, но он еще надеется, что правительство пользуется доверием народным и, не допуская мысли дать на фронте врагам и союзникам зрелища междоусобных сражений, предлагает вызвать авторитетных правительственных комиссаров для успокоения войск. Мера, чреватая печальными последствиями. Рузский объяснил ее принятие тем, что офицерство само слишком взволновано и сбито с толку, чтобы спокойно и объективно разъяснять солдатам положение, и искал лиц – очевидцев, лиц гражданских, которые выяснили бы, что раз все офицерство подчинилось новому правительству, то нет оснований его подозревать в стремлении ему изменить.

В ночь на 6 марта генерал Рузский обращается с телеграммой к генералу Алексееву, Гучкову, Керенскому и князю Львову. Он указывает на безобразные случаи ареста и обезоружения офицеров и, выясняя грозное значение этих явлений, требует немедленного и «авторитетного разъяснения недопустимости сего центральной властью», без чего развал неизбежен. На все свои ходатайства Рузский не получает ответа. Вместо этого на фронт летят знаменитые приказы Совета солдатских и рабочих депутатов и прибывают агитационные делегации и депутации.

18 марта Рузский еще раз говорит с Родзянко, желая выяснить, что делается в столице и что делает Временный комитет Государственной думы. Путаница в словах «Совет министров» и «Временное правительство», по его мнению, была вредна и производила впечатление неустойчивости. Родзянко пытался разъяснить сомнения генерала, но не убедил его и поспешил закончить разговор банальными любезностями.

– Не стоило с ним говорить, – вспоминал об этом разговоре впоследствии Рузский.