Также дай каждому Бог такого племянника, как Михаил Глинка. Это не всякий день случается – чтобы действующий прозаик, забросив собственную прозу, засел за расшифровку чужой. Да чтобы зашел в нее настолько глубоко: что ни примечание – впечатляющая новелла.
Как у самого Владислава Михайловича; как если бы прозой вообще называлась просто правда ума.
Настоящий ум (т. е. наделенный любовью к правде), будучи вынужден провести жизнь в обществе, культивирующем ложь и самообман, чувствует себя несколько сиротливо. И бесконечно дорожит общением с умами, подобными себе. И с бесконечной горечью запоминает обстоятельства исчезновения их носителей. Обстоятельства одичания.
Это и есть тема тома. Первый был превосходен, но этот, второй – сильней. Здесь не про то, каким бесценным работником культуры был В. М. Глинка, каким восхитительным человеком, как тонко чувствовал и понимал старинный русский быт. А – как он существовал и не погиб в своем времени, жестокий смысл которого видел столь же ясно.
Главный тут мемуар называется – «Блокада». Ленинград, Эрмитаж, бомбежки, голод, холод, все такое, никого сейчас ужасами не ужаснешь. Но В. М. Глинка, вращаясь в самой пучине бедствия, успел разглядеть нечто худшее. Например, что не все его сограждане и современники были равно обречены гибели; некоторые, так сказать, были обреченнее других. Что меньше всего шансов уцелеть было у тех, кто держался за какие-то моральные принципы, культурные навыки. Что этими-то людьми государство меньше всего и дорожило, поскольку опиралось на людей совсем других. Что, короче говоря, т. н. интеллигенция приписывала т. н. народу свои собственные черты – и любила его без взаимности – вот и поплатилась. Верней, она-то и была народ – и вымерла При активном содействии государства, не дорожившего никем и ничем, кроме самого себя. Но поощрявшего темные инстинкты, лицемерие, а также лютую ненависть к живой культуре.
Ленинградская блокада – частный случай. Одни умерли, а другие обогатились и потолстели. Кто-то приносил ежедневно своему коту 200 граммов свежего мясного фарша, кто-то в подвалах Смольного играл в теннис – это все не удивительно. А есть необъяснимое.