Полное собрание сочинений. Том 27.

Смотритъ, сіяетъ ея лицо. Такъ сіяетъ, какъ сіяетъ только отъ любви, отъ ^[100]зврской. Вернулся онъ домой, нашелъ докториху, слово за слово, и разсказала она ему, что недлю тому назадъ пріхалъ художникъ и живетъ у священника. Пришла обдать. Хочетъ удержать сіянье и не можетъ. Такъ хороша, какъ никогда не была. Моя она, ^[101]а не я причиной этаго сіянья, а онъ. Не сталъ ничего говорить и тоже, какъ зврь, какъ тигръ, скрылъ все и только проще, естественне былъ. И такъ и оставилъ. Моя, но не моя, еще слаще она показалась ему. Не моя, но моя. Онъ что больше любилъ, то больше ненавидлъ. И ненависть перерастать стала. Онъ жилъ и стерегъ. Художникъ не показывался. ^[102]Что онъ перестрадалъ! Онъ ничего не зналъ, но видлъ, что она знаетъ, что онъ тутъ, и видитъ его. Упомянуть его имя онъ не могъ. Такъ прошла недля. Онъ объявилъ, что детъ въ городъ на сутки, и ухалъ. И, разумется, отослалъ лошадей и вернулся домой вечеромъ, ночью и видлъ самъ, какъ онъ бокомъ, оглядывая[сь], подошелъ къ балконной двери, поколебался и быстро шмыгнулъ. Нтъ, ножъ садовый не хорошъ. Я вбжалъ къ себ, у меня былъ кинжалъ. Да. Я не помню, какъ я вбжалъ. Да, мою, мою жену, мою! Онъ выскочилъ въ окно. На ней была одна рубашка, она подняла обнаженныя руки и сла на постели. Да! Какъ же, отдамъ я свое! Я подбжалъ и воткнулъ кинжалъ съ низу и потянулъ кверху. Она упала, схватила за руку меня. Я вырвалъ кинжалъ руками. Кровь хлынула. Мн мерзко стало отъ крови ея.

— Гадина, пропади, — и я ^[103]кулакомъ ударилъ ее по лицу и вышелъ къ горничной и къ слуг.

— Подите, скажите уряднику. Я убилъ жену.

Я слъ у себя и выкурилъ папироску. Докториха пришла.

— Подите къ ней.

— Зачмъ?

— Подите.

— Умретъ?

— Да.

Что-то дрогнуло во мн. «Ну, и лучше». Я подошелъ къ двери. Открылъ. Она лежитъ, изуродованное лицо, и распухла, и посинела щека и глазъ. Боже мой! Что я сдлалъ. Я только что, самъ не зная зачмъ, хотлъ упасть на колни, просить чего-то. У! Она поманила.

— Прости меня, прости, — сказала она.

Я молчалъ.

— Я не могла, я не знала. Я гадкая, но я не виновата, право, не виновата. Прости. Но неужели я умру? Неужели нельзя помочь? Я бы жила хорошо... Я бы... искупила.

Откуда она взяла эти слова? Но ничего нельзя было сдлать. Она умерла, меня судили. Я Позднышевъ. И оправдали, скоты. Такъ вотъ что. Вотъ и перенесите. А что старикъ вретъ.

— Да вдь старикъ это самое и говоритъ, — робко сказалъ господинъ съ хорошими вещами.

— Старикъ! У! Да, онъ это и говоритъ, и я это говорю. Только на ея одр я полюбилъ. Какъ полюбилъ! Боже мой, какъ полюбилъ!

Онъ зарыдалъ.

— Да не она виновата. Будь она жива, я бы любилъ не ея тло и лицо, а любилъ бы ее и все простилъ бы. Да если бы я любилъ, и нечего бы прощать было.

На слдующей станціи онъ вышелъ. Двочка, которая была съ нимъ, была та ея дочь, про которую онъ не зналъ, онъ ли былъ ея отецъ.

** [ТРЕТЬЯ (НЕЗАКОНЧЕННАЯ) РЕДАКЦИЯ «КРЕЙЦЕРОВОЙ СОНАТЫ».]

Мы хали цлый день. Вагонъ нашъ 3-го класса былъ почти пустой. Входили и выходили прозжающіе на короткіе перезды, но изъ постоянныхъ пассажировъ были только мы двое: я и этотъ притягивающій мое вниманіе, не старый, сильный, не красивый, высокій господинъ въ тепломъ пальто, очень поношенномъ, но, очевидно, когда то дорогомъ и модномъ, и въ круглой шляп.