Полное собрание сочинений. Том 42. Ноябрь 1920 — март 1921

В этакое время, когда после ноты Керзона от 11-го июля{77}

, ответ требовался в несколько дней, собирать партийные собрания и ставить этот вопрос, где к этому основание? Да и всякий товарищ знает, что, если бы мы могли перейти в выгодный момент к наступательной войне, то мы от этого никогда не отказались бы. И нигде, никогда в этом отношении никакой оппозиции не было бы. Мы видели оппозицию как раз обратную, когда нас обвиняли в недостаточно активной внешней политике. Что здесь были ошибки – это несомненно, но также несомненно, что сейчас рассуждения о них ничего не дадут, потому что нам не до того, чтобы заниматься старой нашей деятельностью. Когда мы отодвинемся во времени, когда будут собраны документы и материалы, тогда мы сможем нашу ошибку взвесить полностью. Поэтому я в выступлении товарища Корзинова ничего решительно, кроме желания найти оппозицию, но вижу. В другой раз, когда мы будем находиться в выгодных условиях, мы точно так же используем наши успехи. И пока партия не запретит, мы всегда будем переходить в наступление. Я думаю, что партия, что ни один член ее ни на одном собрании, обратную политику не предложит.

По поводу замечания товарища Гусева должен сказать, что я вижу свою ошибку в том, что внес полемику в официальный доклад, и поэтому я уже предложил из официального текста доклада выкинуть эту часть, равно как прибавить приветствие Советской Армении, которое я по непростительной оплошности забыл в своем докладе вставить.

Здесь напрасно тов. Гусев говорит, что я хвалился своей скромностью, – совсем дело было не в этом, а в том, что нам при переходе к более серьезному практическому сближению экономических наркоматов и осуществлению единого хозяйственного плана надо бояться прожектерства.

Тов. Гусев говорит, что я не критиковал его брошюры в целом. Но это – центральный пункт: тов. Троцкий и тов. Рыков приглашаются бросить ведомства и войти в Совет Обороны, который, будучи не ведомственным, создаст для себя новый аппарат. Я не понимаю, как можно спустя три года Советской власти такой вопрос поднять и его здесь поддерживать. Я не нахожу слов для выражения недоумения, это совершенно несерьезно, это значит побить ведомство в одном месте и создать его в другом. Это значит не представлять себе, каков нага аппарат. Я не знаю, удалось ли тов. Попову напечатать листовку, которую он мне дал. Там есть выборка из итогов переписи 1920 года. Вы знаете, что перепись эта проведена удовлетворительно и даст массу ценнейших материалов о числе советских служащих в Москве. Мы раз уже такую перепись производили в 1919 году, теперь мы имеем перепись более полную. Там не менее 230 тысяч советских служащих: в важнейших комиссариатах – 30 тысяч, даже больше; в Московском Совете – 70 тысяч{78}

. Представьте себе эти цифры, подумайте над ними и тогда скажите себе: что же, если вы возьмете влиятельного товарища, наиболее авторитетного, создавшего известную школу работы в своем ведомстве, вынете его из этого ведомства и поставите для объединения нескольких ведомств – что, кроме хаоса, здесь может получиться. Разве так можно понимать задачу борьбы с бюрократизмом. Это совершенно несерьезное отношение к делу, это – непредставление совершенно реальности. Я понимаю серьезность бюрократизма, но мы его уничтожения в партийной программе не ставили. Это не вопрос съезда – это вопрос целой эпохи, и вы имеете специальный доклад, посвященный этому вопросу.

И разве можно предполагать, что росчерком пера, переведя товарищей, создавших наилучшую постановку в том или ином из важнейших ведомств, в Совет Труда и Обороны, получите новое ведомство с неопределенными полномочиями, которое не будет объединять экономически. Когда в Совете Труда и Обороны практически встал вопрос, что экономически и что неэкономически, то не только Наркомвнешторг говорил, что он экономический наркомат, но и Наркомфин. А разве экономическую работу можно вести без Наркомздрава? Конечно, когда нам удастся добиться крупных успехов в деле хозяйственного пересоздания, тогда отношение экономических наркоматов к неэкономическим, может быть, станет иным после того, как мы добьемся крупнейших успехов в деле изменения основ экономики. Ничего подобного сейчас нет. Поэтому так легко относиться к ведомственности, как относится Гусев, повторивший в других частях брошюры, между прочим, превосходные мысли, высказанные в предыдущей брошюре, – так относиться совершенно неправильно.

Я не буду говорить о речи Рязанова, ибо ее достаточно опроверг Каменев. Напомню только, что и Рязанов, и увлекшийся его дурным примером Гусев, стали рассказывать, что где-то они слышали, может быть, от меня, что я хотел в Совнаркоме – один сказал, утопиться, а другой – застрелиться. Если меня товарищи будут ловить на всяком сердитом слове, которое скажешь, когда очень устал, и заставлять о нем говорить перед тысячью человек, я думаю, они всякое доверие к серьезности своего выступления подорвут раз и навсегда. (Аплодисменты.)