Полное собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Стихотворения. Поэмы (1914–1918)

В последние десятилетия трактовка ст-ния «Война» стала разнообразной. «...В его стихах мы встречаем не только “крылатых серафимов” за плечами воинов, но и “тружеников, медленно идущих на полях, смоченных в крови”, и таких же, как и те, “что гнутся под сохою”. Самая война раскрывается в образах сельского пейзажа: <цит. ст. 1–4>» (Евгеньев Н. Н. Модернистские течения и поэзия межреволюционного десятилетия // Русская литература конца XIX — начала XX в. 1908–1917. М., 1972. С. 312). С. И. Чупринин заявляет: «Во всяком случае, для того, чтобы патетически произнести <цит. ст. 9–12> не обязательно, право же, было жить в окопах: такой война могла открыться и из петербургского кабинета» (Чупринин С. И. Из твердого камня. Судьба и стихи Николая Гумилева // Октябрь. 1989. № 3. С. 20).

Все большее внимание привлекает общефилософское содержание ст-ния. О. Б. Черненкова услышала перекличку Гумилева со строками Г. Р. Державина: «Свыше пастырь вдохновенный / Пред ними идет со крестом; / Венцы нетленны обещает / И кровь пролить благословляет / За честь, за веру, за царя». «Двух поэтов роднит чувство причастности к великим событиям (война, победа, смерть), их высокая гражданская оценка мужества знаменитого полководца и рядового солдата, понимание воинского долга как дела чести, освященного небесными силами» (Черненкова О. Б. Черты типологического сходства в поэтике Г. Р. Державина и Н. С. Гумилева // Творчество Г. Р. Державина. Специфика. Традиции: Научные статьи, доклады, очерки, заметки. Тамбов, 1993. С. 234). «Герой “Колчана” — христианин-воин, и само название сборника вызывает в памяти таких “идеологов войны”, как Гераклит, Г. фон Клейст (“Молитва Зороастра”), Ницше (раздел “Афоризмы и стрелы” из книги “Помрачение кумиров”) и др.» (Десятов В. В. Фридрих Ницше в художественном и экзистенциальном мире Николая Гумилева. Автореф. канд. диссертации. Томск, 1995. С. 11).

«Сфера идеального, мистического в гумилевской модели «макрокосмоса» лежит за пределами “нечеловеческой” стихии, поскольку она неведома и существует в нематериальных, иных формах, нежели “мир” и “жизнь людей”. Это не просто бытие по иным законам, но качественно иное бытие. Подобно тому как общий природный “стихийный” мир включает в себя “жизнь людей”, так и эта “третья” сфера включает в себя “бытие”, определяя некий “мировой ритм”, подчиняя все “сверхзакону” космической гармонии <...>. В непрерывном движении всего сущего, в совершающихся стихийных катаклизмах, в “медленных, инертных преображениях естества”, таким образом, скрыт высший призыв, высшее побуждение, “первоначальные слова”. Чем активнее движение, тем слышнее этот, не имеющий никакой видимой или умопостигаемой формы и причины “зов”.

Таким образом, <...> сквозь гром и скрежет грозы-войны лирический герой военного цикла слышит и неведомый гармонический “призыв”, увлекающий его в стихию навстречу гибели. В стихотворениях этот “призыв” является то “голосом войны”, то “песней судьбы”, то “пением ангелов”, то “ослепительным светом”.

Вторжение в стихотворения военного цикла христианской символики тесно связано с ощущением этого высшего, “провиденциального” зова — так “мир иной” сквозит за красками и событиями “мира”:

Серафимы, ясны и крылаты,

За плечами воинов видны»(Зобнин. С. 133–134)