Полное собрание сочинений в десяти томах. Том 8. Письма

Острая тоска по Африке» (Труды и дни. С. 202). Хотя Гумилев получил разрешение университетской канцелярии на «отпуск заграницу сроком по 20 августа» (РГИА СПб. Ф. 14. Оп. 3. Д. 61522. Л. 12), молодожены вернулись в Царское село даже не в июле, а в начале июня. Из Парижа они вернулись в одном вагоне с С. К. Маковским (см.: Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 59). Стр. 8–11. — В своей рецензии на Ж 1910 (части сводной рецензии, в которой также рассматривались «Стихотворения» М. Волошина и «Стихотворения» А. Герцык) Вяч. И. Иванов писал: «Поистине из стольких схваток и приключений вышел с честью юный оруженосец, которого рыцарь посылал на ответственные и самостоятельные предприятия, что кажется заслужившим принять от него ритуальный удар мечом по плечу, обязывающий к началу нового и уже независимого служения» (Аполлон. 1910. № 7. С. 41. 2-я пагинация). Эти слова — с которыми весьма созвучна июльская рецензия на Ж 1910 С. А. Ауслендера (см. комментарий к № 86 наст. тома) — неожиданно вызвали бурный протест московского символиста Эллиса и стали предметом своего рода литературного скандала. В письме от 14 мая 1910 г. Эллис — страстный приверженец в эти годы концепции «мистического рыцарства» — жаловался Иванову: «То, что Вы написали о Гумилеве (о ритуальном ударе мечом), я посовестился бы написать о Р. Вагнере. <...> Нельзя, по-моему, быть литератором и рыцарем. За последнего считал я Вас, за первого считаю впредь». Иванов оправдывался в ответном письме: «Фигура уподобления о рыцаре, оруженосце и ритуальном (т. е. обрядовом) ударе по плечу в статье о Гумилеве не имеет ни малейшего отноше<ния> к чему бы то ни было, кроме зависимости ученика от мастера в деле поэзии <...>, и что это полушутливая метафора — видно из эквивалентов ее составных частей: рыцарь — Брюсов, оруженосец — Гумилев, удар по плечу— «e manci patio» начинающего поэта-ученику его учителем <...> Смысл, опять, полушутливый: я ходатайствую перед Бр<юсовым> за Г<умилева>, чтобы он, имея его in sua manu, признал его впредь независимым и потребовал от него самостоятельности. Этого Г<умилев>, по моему критич<ескому> убеждению, вполне достоин. Но можно ли употреблять для полушутливой метафоры образы из цикла рыцарских обычаев? Это вообще нежелательно, но ведь и не преступно...» Таким объяснением Эллис не удовлетворился и немедленно ответил длинным письмом Иванову от 17 мая, распространяя свое возмущение, как будто от имени московского «Мусагета», на общее перераспределение литературно-идеологических сил: «...Командиром фактически

в «А<поллоне>» являетесь Вы. <...> Вы хитро дипломатизируете между нами, «Аполлоном», «Скорпионом», Брюсовым в то время, когда все дело в великой и беспощадной борьбе за рыцарство, когда Вы термины последнего применяете к Гумилеву, к<ото>рый Венеру смешивает с Мадонной, я заявляю, что Вы — неблагородны до конца. Вычеркните меня из числа друзей и впишите в число активных и абсолютных врагов...» Неделю спустя, 24 мая 1910 г. А. Р. Минцлова писала Иванову, что о содержании своих писем Эллис уже сообщил «всем»: «о письмах Эллиса знали

все

в Москве» (см.: Богомолов Н. А. Из разысканий к истории дискуссии о символизме 1910 года // Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. Статьи о русской литературе, преимущественно о поэзии. М., 2004. С. 84–96). Следует добавить, что, по подробному изложению Н. А. Богомолова, над всей этой историей витала «тень А. Р. Минцловой» (Там же. С. 530; ср. о ней в комментарий к № 80 наст. тома). Стр. 11–19. — Рецензия Иванова завершается такими словами: «...когда действительный, страданьем и любовью купленный опыт души разорвет завесы, еще обволакивающие перед взором поэта сущую реальность мира, тогда разделятся в нем «суша и вода», тогда его лирический эпос станет объективным эпосом, и чистою лирикой — его скрытый лиризм, — тогда впервые будет он принадлежать жизни» (Аполлон. 1910. № 7. С. 41. 2-я пагинация). По наблюдению И. В. Корецкой, Гумилев мог ощутить в таком «прогнозе пути» полемический элемент, направленный против концепции «парнасства», актуальной для тогдашних, переломных дебатов вокруг символизма. В оценке Иванова «залогом преодоления эстетской изолированности от реального» видится «страданьем и любовью купленный опыт души». Суждение, весьма характерное для приверженца этики Достоевского. <...> Иванов не мог не знать, что именно страдный опыт, созидающий подлинного художника, парнасцы решительно отвергали и старались «приглушить, загнать под спуд прямую исповедальность». Леконт де Лиль, приверженец героического стоицизма личности и «бесстрастности» искусства, обличал «плаксивость» поэта-романтика, который «несет кровь сердца напоказ»...» (Корецкая И. В. Вячеслав Иванов и «Парнас» // Вячеслав Иванов. Материалы и исследования. М., 1996. С. 280). «Изощренную резьбу во вкусе элегантной пластики Парнаса» Иванов не только усмотрел в Ж 1910, но непосредственно связал с Брюсовым, «наставником» Гумилева «в каноне формальном и Вергилием его романтических грез» — и (имплицитно) учителем «лиро-эпического метода». Отпечаток «парнасства», по мнению И. В. Корецкой, явно и выразительно ощутим в статье Гумилева «Жизнь стиха», опубликованной в том же номере «Аполлона», что и рецензия Иванова (Там же. С. 28–286). Стр. 22. — В важном постулате Гумилева можно увидеть некий отпор рассуждениям в ивановской рецензии о «трансцендентальной географии и миражных “маркизатах”». Стр. 27–28. — По указанию Р. Д. Тименчика и Р. Л. Щербакова, «Экземпляр «Жемчугов» с дарственной надписью Брюсову оказался утерянным (как свидетельствует расписка, сохраненная И. М. Брюсовой, книгу взял из брюсовской библиотеки автор статьи о Гумилеве в первом издании Литературной энциклопедии О. Бескин и не вернул обратно). Возможно, что две брюсовские строки, взятые Гумилевым для посвящения, были: